Разговорчики № 54. 22 августа 2008 г.

Авдотья Смирнова.

Тема: «Мужчины: кто они?»

ВСЕВОЛОД КОРШУНОВ: Добрый вечер! Меня зовут Всеволод Коршунов и это проект «Разговорчики». Мы приглашаем людей, с которыми есть, о чем поговорить, и которым есть, что сказать. Сегодня у нас в гостях человек удивительный! Человек, который не боится резко менять имидж, который эмпирическим путем исследует тайны мужской природы и перед звонком которому невольно потеют руки. Сценарист, кинорежиссёр, телеведущая Авдотья Смирнова. Встречайте!

Авдотья Андреевна, когда мы с вами впервые разговаривали по телефону, это было весной, вы говорили: «Да, да, конечно! Все хорошо. Я с удовольствием приду к вам, но у меня много проектов, в том числе документальных». Очень интересно, что это за документальные проекты, о которых вы говорили?

АВДОТЬЯ СМИРНОВА: В тот момент, когда вы звонили весной, надо мной висел сценарий, который я должна была закончить. Я его закончила в конце июня. И в тот момент я писала сценарий в соавторстве с замечательной, талантливой девушкой Аней Пармас. И Аня должна была в июле уезжать. И я истерически боялась, что мы не закончим до ее отъезда, а она уезжала на месяц.

КОРШУНОВ: А о чем сценарий?

СМИРНОВА: Это современная история. В общем, про любовь. Но там все действие происходит в ресторане, в небольшом провинциальном городе, где-то условно в черте Золотого кольца. Это ресторан, у нас теперь не бывает просто ресторанов, в Москве с этим полегче, а я все-таки живу в столице провинции русской, в Санкт-Петербурге. У нас, например, не пишут «Пункт обмена валюты», как в Москве, у нас пишут «Центр обмена СКВ». Точно так же у нас не ресторан, а культурно-развлекательный комплекс. Вот у меня действие происходит в таком культурно-развлекательном комплексе.

КОРШУНОВ: То есть, они, получается, заперты в четырех стенах?

СМИРНОВА: Нет, почему? Там есть и какие-то их квартиры, их жизни. Но все герои — сотрудники этого культурно-развлекательного комплекса. Они — повара, танцовщики варьете, музыканты, лабухи, которые развлекают публику, официанты, дирекция, люди.

КОРШУНОВ: А жанр? Что это?

СМИРНОВА: Вы знаете, мне очень сложно сказать, что за жанр. Вообще, я хотела написать комедию о разводе. В итоге, видимо, получилась все-таки мелодрама. Мне кажется, что это комедия. А мой продюсер Сергей Михайлович Сельянов убежден, что это — мелодрама. Поэтому, что получится, никто не знает. Сергей Михайлович уверен, что это не будет смотреть никто. Я уверена, что все-таки будут смотреть.

КОРШУНОВ: А кто будет ставить?

СМИРНОВА: Я буду ставить.

КОРШУНОВ: Это будет уже второй ваш фильм?

СМИРНОВА: Это будет мой третий фильм.

КОРШУНОВ: А второй какой? «Связь»...

СМИРНОВА: Я закончила весной работу над четырехсерийной картиной для канала «Россия». Это «Отцы и дети» Тургенева. Она должна выйти осенью. Но когда, я не знаю. Потому что начальство телевизионное — оно, как вам известно, не имеет такой глупой привычки, как делиться своими планами с людьми, с которыми работает.

КОРШУНОВ: Базаров кто у вас?

СМИРНОВА: А Базаров — отличный, на мой взгляд, артист московский — Саша Устюгов. Он снимается в таком трэшевом сериале «Ментовские войны». А в Москве он играет в РАМТе, в молодежном театре. Причем очень смешно, что только после того, как я его утвердила на роль Базарова, выяснилось, что в РАМТовском спектакле по Тому Стоппарду он играет молодого Тургенева.

КОРШУНОВ: Нарочно не придумаешь.

СМИРНОВА: Да!

КОРШУНОВ: А как писать в соавторстве? Все-таки, кто главный?

СМИРНОВА: Ой, вы знаете, мне очень понравилось! Дело в том, что первый опыт соавторства у меня как раз был на «Отцах и детях». Потому что я очень хотела заполучить Александра Артёмовича Адабашьяна в художники-постановщики, но поскольку он такой важный классик, а я пописать вышла, то я решила, что просто звать его художником неудобно, и я позвала его, чтобы мы вместе писали сценарий. И мне дико понравился этот опыт, потому что это в 2 раза быстрее и потому что в диалоге быстрее находится решение. И если люди не с воспаленным самолюбием, которые будут бороться за какое-то принятое решение только потому, что оно их, которые понимают, что решения, предложенные соавтором, лучше и интереснее, то им работать вместе очень легко. И вот я уже второй сценарий написала в соавторстве. И просто отлично.

КОРШУНОВ: А разве «Глянец» был не в соавторстве с Кончаловским?

СМИРНОВА: И «Глянец» был. Но, понимаете, в чем дело, «Глянец» — это особая история, потому что вообще-то в «Глянце», вот так если честно говорить, от моего текста там ровно три сцены. Вот ровно три.

КОРШУНОВ: Какие, интересно?

СМИРНОВА: Ну, вообще, это как-то не совсем этично. С другой стороны, фильм вышел давно, и сейчас уже можно говорить. Потому что, когда он только вышел, я, естественно, ни от чего и не открещивалась и не открещиваюсь. Просто я считаю, что эта вся история от начала до конца придумана Андреем Сергеевичем. И я у него была, скорее, пишущей машинкой. Но от меня там осталось, во-первых, первый текст романа, который они читают, якобы сорокинский. Наша простодушная критика так и приняла его за сорокинский текст. Я не виделась с Владимиром Георгиевичем после фильма. Очень хочу сказать ему: «Извини, пожалуйста, что тебе это приписали». Потом первая сцена встречи Гали с матерью. И сцена, когда олигарх, которого играет Домогаров, на яхте, когда он режет себе вены и разговаривает с луной. Вот, собственно, все. А в остальном мы пуляли друг другу бесконечно тексты, и Андрей Сергеевич бесконечно переписывал, потому что он все время говорил: «Почему они у тебя разговаривают, как герои Тынянова?» И мы с ним как-то не сходились в общей точке зрения на Отечество. Но это был очень полезный опыт. И я безумно признательна Андрею Сергеевичу. Это было большое счастье с ним работать, с ним разговаривать. Он человек исключительно умный.

КОРШУНОВ: А вот соавторство как делить? Ты — одну сцену, ты — другую? А эпизоды как?

СМИРНОВА: Нет, это у всех по-разному. Это все вместе пишется. Вы знаете, главный скандал возникает вокруг того, кто сегодня будет сидеть за компьютером, то есть кто, собственно, будет нажимать кнопки, потому что этого не хочется делать никому. Потому что вторая сидит, курит и говорит: «Да, нет, ты знаешь, давай вот так вот». Анна Пармас, я ее совершенно обожаю и мечтаю, чтобы ее все узнали и полюбили. Она очень талантливый человек. Когда-то на «СТС» был такой комедийный сериал «Осторожно, модерн!» с Нагиевым и Ростом в главных ролях. Не в главных, а во всех ролях. Вот, до того, как туда пришли другие люди, все делала Аня. Она была и сценаристом, и режиссёром этого сериала. Она — человек с редчайшим даром комедиографа, настоящим. Она и в жизни человек очень ситуативно-остроумный. Мы с ней улетаем с «Кинотавра», а на закрытии немножко шалили. И, значит, Анюта моя закрыла фестиваль серьезно. И в Сочи в аэропорту на паспортном контроле пограничник спрашивает: «Девушка! А вы не могли бы снять темные очки?», чтобы сличить её с фотографией. Она говорит: «Я-то могла бы, только вряд ли вам это удовольствие доставит!» Она — человек, который так разговаривает и так живет. Она — прекрасная совершенно. Я думаю, что она будет большой звездой.

КОРШУНОВ: Я много фильмов ваших посмотрел и сценариев прочитал. И удивился одной вещи. Когда читаешь сценарий, из записи сценарной выключен один пласт абсолютно, почти полностью. Если сценарий поставлен, ты этого не замечаешь, ты видишь этих актеров, читая же сценарий, видишь все. В «Обаятельных людях» это очень бросается в глаза. Я имею в виду физический мир. Вот так выглядел Керженцев, какая у него квартира, какая Полина? Там есть какие-то намеки. Почему там нет физического мира?

СМИРНОВА: Ну, тому есть 2 причины. Что касается сценария «Обаятельные люди», дело в том, что он писался по заказу Алёши Гуськова. И роль Керженцева написана для Гуськова. Он был заказчиком, продюсером. Сейчас он будет ставить, видимо, и как режиссёр, это уже его дело, я не знаю как. Поэтому я Керженцева прекрасно себе представляла и видела. Когда я написала свой первый игровой сценарий «Мания Жизели», я пошла работать на эту картину ассистентом художника, для того чтобы понять, как вообще это все работает. Ассистент художника — это старшой над декораторами, то есть человек, который бегает с гвоздями и орет, почему вы тут не прибили. И еще на стадии проб я вдруг поняла, до какой степени много я сделала лишней работы, неправильной, какие-то ремарки писала актерам, которые им мешают, потому что актер всегда в итоге предложит более интересные решения. А потом была совершенно замечательная история, которая образцово подтверждает, почему не надо описывать ни квартиру Керженцева, ни предметный мир. Я уже работала на картине, у нас идут съемки, я — ассистент художника, и ко мне приходит наш реквизитор Вова (а Вова человек огромного размера и страшно полный энтузиазма вечного). И он мне говорит: «У нас катастрофа». Я ему: «Что случилось?» Он говорит: «Ну, ты понимаешь, их нигде нет!» «Кого нет?» «Поверь, мы занимаемся этим уже три недели! Весь художественный цех!» «Чем вы занимаетесь, Вова, о чем вы?» «Анемоны! Понимаешь, мы не знаем, как они выглядят, мы не знаем, как их сделать. Здесь их не делают искусственных, у нас они не растут, в Финляндии их тоже не изготавливают». (А я при этом автор сценария этой картины.) Я: «Вова! Да плюнь ты на эти анемоны. Пойди и купи пионы. Какая разница?» «Можно?» И когда я представила, что шайка взрослых, половозрелых людей, бегает, как безумные, ищет, из-за того что мне почему-то впаялось туда анемоны вставить, мне просто стало очень плохо. Зачем же людям такие мучения? Любой киношник вам скажет, что только у неопытного сценариста будет написано, что женщина с ярко рыжими волосами в синем пальто вышла из зеленой крашеной двери полюбоваться на закат солнца. Потом выясняется, что пальто нет, актрису утвердили совершенно не рыжую, красить себя она не разрешает, дверь синяя, а заката нету, просто нету, потому что все затянуло облаками. Я, уже зная это изнутри как режиссёр, могу сказать, что последний мой сценарий, там не просто нет предметного мира или чего-то такого, там нет ни погоды, ни времени года, потому что так ты хотя бы имеешь шанс снять. Я сейчас снимала «Отцы и дети», прекрасно, у нас лето, правда, сентябрь, но снимаем мы жаркое лето. И тут начинает лить дождь, причем, какой! Тогда садится вся группа и пишет список. Нужно написать, вспомнить 40 лысых мужиков, это примета такая киношная, и вот все мучительно вспоминают. Причем, надо вспомнить тех 40 лысых мужиков, которых в прошлый раз не вспоминали. Понимаете, лысые мужики довольно быстро кончаются. В этом участвует вся группа. «А Розенбаум был?» — кричат с другого конца. «Был, был, в прошлом списке!» После этого надо этот список сжечь на высоком месте, и тогда дождь прекратится.

КОРШУНОВ: Работает?

СМИРНОВА: Работает абсолютно. Но у меня еще были колдуньи заряжены мои. Это с моей первой картины «Связь» художник-гример Клава Малышева и реквизитор Катя Амаханова — замечательные женщины. Я им всегда говорила: «Девки, колдуйте погоду», потому что я называю их добрыми ведьмами. А в этот раз они у меня на картине не работали, но я им звонила из Орловской губернии и говорила: «Клава! У нас дождь!» Она говорит: «А что нужно?» — «Нужно солнце!» — «Сейчас, минуточку!» Кроме всего прочего, если описывать предметный мир, ты мучаешь художника-постановщика, ты не даешь ему сделать, как он хочет и видит, а, кроме того, когда ты пишешь сценарий для другого режиссёра, ты не знаешь, как он это решит, поэтому просто в это не надо вмешиваться.

КОРШУНОВ: А вот актер, который будет играть, вы его уже сразу видите? Как это бывает?

СМИРНОВА: Да, я пишу всегда на актеров. Я люблю писать на актера, просто это не всегда удается, не всегда получается, артисты могут быть заняты. Мало того, ты можешь в последний момент найти того, кто будет гораздо лучше. Но когда я пишу, мне больше нравится представлять артистов. Единственное, что в «Отцах и детях», когда мы писали сценарий, я знала весь кастинг, кто будет играть стариков, и совершенно не знала, кто будет играть молодых.

КОРШУНОВ: Митенькой мне почему-то представлялся Баршак. А у вас кто Митенька?

СМИРНОВА: Митенька? Может быть, и Баршак. Я уж и не помню. Я давно писала.

КОРШУНОВ: А кто будет играть Митеньку?

СМИРНОВА: Я не знаю. Это надо спрашивать у Гуськова. Если он это будет ставить, ему и решать, кто будет Митенька.

КОРШУНОВ: А вот, кстати, о временах года. А не обидно, что «Времена года» — точное название, выстраданное, стало «Связью»? «Петербург он-лайн» стал «Прогулкой»? Почему выстраданные названия так меняются?

СМИРНОВА: Потому что письменный текст не равен кинотексту. И «Времена года» — это название, которое было связано со структурой сценария. В монтаже эта структура была сломана, как это всегда бывает. Потому что жесткие, такие формальные вещи, которые хорошо выглядят на бумаге — они становятся жертвой монтажа. Поэтому уходит название. Потом, честно говоря, название «Петербург он-лайн» мне не нравилось. Я понимала, что оно неудачное. Мне хотелось чего-то гораздо более простого, потому что ведь в основе «Прогулки» лежит схема-то очень простая. Это же комедия дель арте. Это же Коломбина, Пьеро и Арлекин. И мне хотелось, чтобы вот эта уличность и площадность самого жанра, чтобы она была и в названии. Когда возникла «Прогулка», я даже не помню, кто её придумал, я вообще не мастер заголовков, честно вам скажу. Все мои удачные заголовки, созданные за время работы в журналистике, я помню всю жизнь. Их было два.

КОРШУНОВ: «Прогулка» — это такой треугольник, скорее два треугольника. И мы как-то с коллегами-друзьями посмотрели — у вас в каждом сценарии треугольник, один, или не один. Почему вот такая геометрия драматургии у вас треугольная?

СМИРНОВА: Я, конечно, должна ответить красиво и сказать, что треугольник — самая устойчивая фигура в геометрии. Вот я ответила, а на самом деле, я не знаю, я никогда не думаю о том, треугольник или не треугольник. Но у меня, в принципе, «Прогулка» в данном смысле наименее характерный пример. Меня больше всего интересуют семейные отношения. Вообще разные способы существования разных семей, вот внутри семьи. Я, собственно, «Отцов и детей» из-за этого всегда хотела снять, потому что это роман о семейных отношениях, прежде всего. Недаром там братья, сестры, там, собственно, отцы и дети, мужья и жены. И треугольник — это, в общем, как показывает печальная практика, довольно часто образующаяся в жизни фигура. Поэтому он и возникает.

КОРШУНОВ: Когда пишете сценарий, простраиваете всё до конца, прямо по эпизодику, и знаете, чем кончится, что будет в кульминации? Или нет?

СМИРНОВА: А это очень зависит от сценария, всегда по-разному. Другое дело, что начинается сценарий у меня с какой-то картинки, которую я вижу. Эта картинка может быть из финала, может быть из середины. Но вот, например, фильм «Связь» весь возник из того, что мне просто представилось, как мужчина и женщина не могут ничего подарить друг другу, потому что дома могут задать ненужные вопросы, и меняются зажигалками. Как вы знаете, эта сцена стоит в середине фильма, но вот от нее я стала отматывать назад. А «Прогулка» возникла из финала. И притом, что действительно зависит от структуры, где-то я пишу по эпизодам, обязательно делаю поэпизодный план. Он меняется многократно, естественно. Вот «Прогулка» была написана без поэпизодного плана вообще, т.е. она вот так вот, как катилась, так и катилась. А последний мой сценарий, который я надеюсь снимать, он был написан с очень жестким поэпизодным планом, потому что это не комедия, но там много комедийных каких-то ситуаций, а это требует очень быстрого темпа и ритма жесткого. Вот как-то так.

КОРШУНОВ: Друзья мои, есть ли у нас из зала вопросы, которые мы можем задать Авдотье Андреевне? Пока народ безмолвствует.

СМИРНОВА: А вы что, просто посмотреть на меня пришли? Лучше по телевизору, там более эффектно.

КОРШУНОВ: А вот мы с «эффектно» как раз и начнем. Есть у нас импровизированная рубрика «8 безумных вопросов и 8 бездумных ответов», т.е. нужно отвечать, не думая вообще.

СМИРНОВА: А я в принципе не думаю.

КОРШУНОВ: Первый вопрос. Сколько строк помните из Гимна пионерской организации? Сколько можете воспроизвести?

СМИРНОВА: Только первую.

КОРШУНОВ: Как она звучит?

СМИРНОВА: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы — пионеры, дети рабочих».

КОРШУНОВ: Это уже две строчки, между прочим. Отлично! Сколько раз смотрели фильм «Белорусский вокзал»?

СМИРНОВА: Раза три.

КОРШУНОВ: Всего?

СМИРНОВА: Да. Я вообще его очень поздно посмотрела. Поскольку в семье все время говорили про кино, то у меня было ощущение, что очень многие фильмы я видела, которых я не смотрела. Я, например, Тарковского стала смотреть лет в 20, хотя к тому возрасту я уже лет 5, как о нем рассуждала, просто слышала, что происходит вокруг. Поэтому и фильм «Белорусский вокзал» — я знала всё, что там вокруг, внутри. И в позднем довольно возрасте ознакомилась с этим замечательным произведением.

КОРШУНОВ: Три просмотра и три ощущения — они были разные?

СМИРНОВА: Мне трудно сказать, ну я вообще очень люблю этот фильм. Я не знаю, видели вы или нет, потому что в сети она болтается, я сняла этой весной 3-х минутную короткометражку «Вокзал», который такой оммаж «Белорусскому вокзалу» в проекте канала «Звезда» — «Личное отношение». Я очень люблю этот фильм. Надо бы его пересмотреть, вы правы.

КОРШУНОВ: Следующий вопрос. Провокативный. Первую пощечину Авдотья Смирнова дала кому, когда и за что?

СМИРНОВА: Первую не вспомню, последнюю — буквально позавчера.

КОРШУНОВ: Можно поинтересоваться, что была за ситуация?

СМИРНОВА: Мы плясали с товарищем, ему не понравилось, что я курю, и он выбил у меня сигарету.

КОРШУНОВ: С характером персонаж. Но вы тоже.

СМИРНОВА: Ну, а как?

КОРШУНОВ: Автором пьесы «Школа злословия» является...? Это же пьеса такая английская, классическая.

СМИРНОВА: Шеридан.

КОРШУНОВ: Правильно.

СМИРНОВА: Я решила, может, со мной что-то не то.

КОРШУНОВ: Слово, которое всякий раз заставляет вас вздрагивать от отвращения?

СМИРНОВА: Вкусняшка!

КОРШУНОВ: Одежду какого цвета вы никогда не наденете?

СМИРНОВА: Вы знаете, до недавнего времени я думала, что никогда не надену одежду розового цвета.

КОРШУНОВ: Те самые знаменитые розовые кеды? Теперь любой цвет ваш?

СМИРНОВА: Все зависит от степени безумия в данный момент.

КОРШУНОВ: Хорошо! Седьмой вопрос. Последний раз Авдотья Смирнова хохотала от души над...?

СМИРНОВА: Ой, я все время хохочу, поэтому я не могу вспомнить, когда последний раз. А, последний раз сегодня утром. В семь утра мы ехали с дачи, с друзьями моими. И у нас с моим другом Женей Муравичем состоялся такой диалог. Он, рассчитывая время в пробке, смотрит и говорит: «Полседьмого, полвосьмого, но есть надежда...» Я ему говорю: «Что будет полным наконец». У нас начался хохот.

КОРШУНОВ: И последний, восьмой вопрос. Когда последний раз Авдотья Смирнова плакала? И над чем?

СМИРНОВА: Плакала я позавчера тоже. Над своей горькой судьбой. Ну, просто потому, что пьяная была.

КОРШУНОВ: Вы однажды сказали, что сценарист должен быть не просто однополым существом, он должен отрастить себе еще один пол, чтобы понимать, что чувствует другой человек.

СМИРНОВА: Не только сценарист, вообще художник.

КОРШУНОВ: Удалось ли вам этот хвост отрастить?

СМИРНОВА: Знаете, я вам скажу не без самонадеянности, я считаю, что да, удалось, потому что у меня мужские персонажи не менее живые, чем женские. У меня никогда не было вопросов ни от актёров, ни от людей, с которыми я работаю, или которые читали сценарий, что мужчина так говорить не может. Я это очень слышу. Я вообще этим много занималась, потому что, например, в построении диалога, женщины и мужчины говорят по-разному. У нас разные языки. У женщин в речи гораздо больше эпитетов, т.е. прилагательных и наречий, а у мужчин гораздо больше глаголов. И мне кажется, что это очень важно. Я, например, очень высоко ценю и люблю то, что делает Рената Литвинова. Я считаю ее человеком невероятно оригинального, свежего писательского дарования. Но вот Рената, на мой взгляд, не может написать мужской персонаж и мужскую речь. Она не слышит её. Лев Николаевич Толстой, не побоюсь этих слов, он, безусловно, когда писал Анну или Кити, в этот момент был женщиной. Это совершенно очевидно, потому что откуда ему иначе знать, что Кити чувствовала «мраморность плеч». Это абсолютно женское ощущение. А вот у Фёдора Михайловича, почему у него девушки такие безумные, потому что у Фёдора Михайловича с этим делом было гораздо хуже, и он девушкой себя ну никак не чувствовал. Поэтому девушки у него все какие-то кривые-косые. Ну, во всяком случае, я таких не видела в жизни.

КОРШУНОВ: И схематичные несколько?

СМИРНОВА: Ну конечно, они выдуманные, поэтому мне кажется, что полноценные образы, вернее полноценный мир художественный ты можешь населить только тогда, когда ты можешь почувствовать себя и мужчиной и женщиной.

КОРШУНОВ: Маленькая ремарка от себя: я, как многие, наверное, молодые люди, мечтал пойти на актёрский, но понимал, что с моей фигурой это не светит, и потом пошел на сценарный во ВГИК, и понял, что это круче, потому что каждый раз ты играешь все роли в своем сценарии. Не одну какую-то, а все. Они все — твои.

СМИРНОВА: Совершенно точно.

КОРШУНОВ: Плохо или хорошо — это уже не важно. Это ощущение сумасшедшее. Вернемся к этому вживанию. Женщины же тоже разные. Есть женщины, совершенно непохожие на вас. Помню историю в вашем ЖЖ про девушку, которая покупала перед вами сигареты в какой-то там безумной куртке. А как понять, что чувствует она? Какая она, что неё в голове? Какие есть механизмы, принципы, как это сделать: стать ею?

СМИРНОВА: Я не знаю, какие механизмы и принципы, но как раз это меня всегда страшно интересовало. Вот с этим моим новым сценарием, например. Мой друг Шура Тимофеевский находится в легком ужасе от этого сценария, он считает, что я совершенно взялась не за своё дело...

КОРШУНОВ: От «Отцов и детей»?

СМИРНОВА: Нет, от вот этого нового, про ресторан. Потому, что он считает, что я должна находиться вот в этом своем бесконечном интеллигентском дискурсе, куда мы все меня определили, и строить эти тонкие интеллигентские отношения. А у меня там люди разговаривают дай боже как. Мы с Анькой Пармас два месяца ездили по провинциальным ресторанам, знакомились с поварами, торчали на кухне, смотрели, как там это всё происходит. Вот допустим, кто из вас знает, что такое «еблашка»? Это любая ёмкость под разные продукты. И это слово абсолютно по всей России употребляется. Research — это вообще великое дело, просто великое. И как-то ты их в какой-то момент начинаешь видеть и чувствовать. Я не могу понять в какой. Я совершенно не исключаю, что я сделаю эту картину, и они окажутся какими-то неживыми и это всё мои представления. Но, конечно, если ты себя ими всеми не чувствуешь, то это невозможно. В нас же есть разные черты, если ты умеешь немножко выйти из себя, посмотреть на себя и, главное, посмеяться над собой, то тебе это очень помогает. У меня там есть, например персонаж мой любимый, Даня, это ресторанный певец, а он маленький такой, и он про каждую женщину говорит: «Видишь, она меня хочет». И это все знают, он помешан совершенно на этих разговорах. Вот, видимо, что-то от него во мне тоже есть.

ИЗ ЗАЛА: А вот эти люди, с которыми вы разговаривали, они отдавали себе отчет в том, что с ними говорит Авдотья Смирнова?

СМИРНОВА: А где как, вы знаете. Я женщина очень общительная, поэтому у меня много знакомых в разных мирах, и, конечно, мне помогали мои дружки-рестораторы, кого-то советовали. Кто-то знает, кто-то не знает. Нет, я же всё-таки несколько лет проработала в журналистике, а также и телевидение мне в этом помогло, поэтому, как брать интервью, я примерно понимаю. Поэтому у нас 18 часов на диктофоне всех этих интервью. Нет, люди спокойно реагировали.

ИЗ ЗАЛА: А вот этот уровень узнаваемости: с одной стороны медийный человек, а с другой стороны всё-таки человек не для всех — вас узнают на улице?

СМИРНОВА: Слава богу, повезло: в отличие от Татьяны Никитичны, у меня очень незапоминающаяся внешность. Поэтому, в общем, меня на улице не узнают. Ещё, слава богу, программа идет глубоко ночью теперь, поэтому публика, которая нас смотрит, — это, в общем, приличные люди, которые не станут приставать на улице. Несколько случаев было очень смешных. Мы с друзьями в течение нескольких лет, когда у нас дети у всех были маленькие, примерно одного возраста, лет там по 10-13, ездили на зимние каникулы всегда в Дом творчества «Репино», дом творчества кинематографистов. Дети там предавались зимним видам спорта, а родители — безудержному пьянству, естественно, поскольку все друзья. И вот утром как-то, ну, конечно, относительно утром, часа в 2-3, сижу, пью кофе и думаю, начать уже или все-таки еще подождать. Но тяжело было так, ощущения от жизни тяжелые. И входят две бабы, и одна из них останавливается возле моего столика, стоит и говорит: «Так! Это вы или не вы?» Я говорю: «Ну, как вам сказать, вчера была точно я. Кто сегодня — это еще вопрос». Она говорит: «Нет, не вы». — «Ну, значит не я». И она уходит, садится за другой столик. Потом подходит опять: «Нет, ну всё-таки, если это вы, то скажите, как вас зовут?» Я говорю: «Меня зовут Дуня». Она: «Точно. А что же вы тогда так плохо выглядите?» Я говорю: «Знаете что, вы попейте с моё, я тогда посмотрю, как вы будете выглядеть». — «А можно с вами сфотографироваться?» Я говорю: «Да пожалуйста!» И такой же у меня был тоже любимый случай, когда я выходила, у меня рядом с домом был магазин «DIM», где я покупала трусы. И вот я выхожу из него, и стоит такой большой восточный человек на пороге, и говорит: «Ой! Я вас знаю. А я директор этого магазина». Я говорю: «Прекрасно, я ваша многолетняя клиентка...» Тогда он говорит: «Ой, как же вы плохо выглядите, болеете, наверное?» Я тут же, естественно, немедленно согласилась, что я страшно больна. Вот как-то так люди себя достаточно непосредственно ведут.

ИЗ ЗАЛА: А восторги?

СМИРНОВА: Нет, ну естественно, бывают и восторги. Про восторги что? Я всегда благодарю.

КОРШУНОВ: У вас есть блокнот сценариста, куда вы всё это записываете, или в голове держите?

СМИРНОВА: Нет, конечно. То есть, когда я работаю над сценарием, что-то конкретное, тогда, конечно, записываю. Тут у меня подруга выдала фразу, от которой я просто застыла. Я говорю: «Стой! Только не забывай, я должна её записать». Потому что фраза была такая... хотя нет, тут дети...

КОРШУНОВ: Ну, в сценарии увидим.

ИЗ ЗАЛА: Он ушел, ребеночек...

СМИРНОВА: …там фраза была такая: «На твой сисяк удачный лифон, и ты у нас будешь королевишной». Я говорю: «Ирочка, как-как?» Она: «А что я такого сказала?» Я говорю: «Подожди минуточку, только не забывай как». И пошла записала. Это золото просто, золото! Это не фраза, сочинить это невозможно. Как, например, в фильме «Связь» моя любимая сцена, когда они ругаются в гостинице из-за духов, и там есть бессмертная, моя любимая реплика: «Я самостоятельный, востребованный человек! Меня, между прочим, очень ценит руководство. И с самореализацией у меня полный порядок». Это сказала моя парикмахерша. Когда я это услышала, говорю: «Сейчас, Ирочка, подожди секундочку, сейчас я отойду и вернусь сразу же».

КОРШУНОВ: Она не узнала свою фразу в фильме?

СМИРНОВА: Нет. Люди не узнают.

ПАВЕЛ ШИРШОВ: У вас не было соблазна ввести в свои сюжеты модный нынче фантастический элемент?

СМИРНОВА: Нет, такого соблазна у меня не было, потому что в фантастике я ничего не понимаю, я — тупой, ползучий реалист. Я очень люблю смотреть, открываю рот, я тут видела на «Кинотавре», Федя Бондарчук показывал сцены из «Необитаемого острова». Мне понравилось просто безумно, я прыгала и скакала вокруг Фёдора Сергеевича. Я не в состоянии такое сочинить, абсолютно. Вот это мне не дано.

ИЗ ЗАЛА: Учились ли вы сценарному делу? И второй вопрос сразу: сколько вам нужно прочесть страниц чужого сценария, чтобы вы поняли, что он абсолютно безнадежный и бездарный, если вы читаете чужие сценарии?

СМИРНОВА: На первый вопрос я отвечу вам со всей свойственной мне честностью — я нигде не училась. Отец мой меня во ВГИК не пустил в своё время, хотя я очень хотела поступать, и хотела поступать именно на сценарный. Но батюшка сказал, что пойдешь во ВГИК — до свидания. Потом он последовательно старался из всех своих четырех детей сделать филологов. В итоге вот у троих старших образования нет, младший сейчас вот поступил на филологический, но думаю, что как и мы все, долго там не продержится.

КОРШУНОВ: Вы же тоже учились на филфаке, но бросили...

СМИРНОВА: Ну, мы просто все очень послушные, но потом нам надоедает.

КОРШУНОВ: На каком курсе вы бросили?

СМИРНОВА: Я три курса отучилась. Но я это ненавидела с первого до последнего дня. На самом деле, очень многому меня научил, у меня есть действительно близкий мой друг, о котором я уже упоминала, это Александр Тимофеевский. Он в прошлом киновед, на мой взгляд, очень серьезный киновед, кинокритик. В настоящем он шеф-редактор журнала «Русская жизнь», думаю, что многим из вас известного. Он — человек, блестяще знающий кино и блестяще понимающий драматургию, который меня учил совершенно элементарным вещам. Тому, как строится эпизод, как происходит движение характера, он мне давал очень много советов в свое время. Потом я просто стала очень много читать драматургию. А потом мне очень точно сказал отец, что «ошибки своего нынешнего сценария ты исправишь в своем следующем сценарии, но только для того, чтобы совершить новые», что чистая правда. Что касается вашего второго вопроса, как быстро я могу понять, что сценарий бездарный…

ИЗ ЗАЛА: На какой странице?

СМИРНОВА: Ну, если он совсем бездарный, то, конечно, на первой. У нас есть такая классика, которую мы цитируем. Это Диме Месхиеву, такому питерскому режиссёру, принес сценарий начинающий автор, и там была фраза: «Из леса вышел заспанный лось». Дима на это посмотрел, и спросил: «А как я это буду снимать?» Если там «заспанный лось», то, в общем, всё очевидно. Вот заспанного лося действительно экранизировать нельзя, просто вот хоть ты тресни. Я редко соглашаюсь читать чьи-то вещи. Именно потому, что я отношусь к этому очень ответственно. И я, если начинаю читать, я все равно дочитываю до конца, это работа определенная. Когда недолгое время я появлялась во ВГИКе, вела семинар у студентов Лёши Учителя, я добросовестно читала всё, что они пишут. Это действительно работа настоящая. Поэтому я стараюсь не соглашаться, потому что я очень не люблю работать.

ИЗ ЗАЛА: А почему ваш отец был категорически против ВГИКа?

СМИРНОВА: Я хорошо понимаю почему, и, в общем-то, по зрелому размышлению считаю, что он скорее прав. Потому что в кино нужно идти не по выбору твоих родителей, и не по инерции, а только если ты уперто хочешь заниматься только этим. Я пришла в кино до такой степени через чёрный ход, зато теперь меня никто не может упрекнуть в том, что я — папина дочка. Потому что все в кино, в профессиональном мире знают, что я пробивалась сама и совершенно вопреки отцовскому желанию и отцовской воле. Я пришла через документальное кино, я пришла из другого города, я достаточно медленно завоевывала какие-то там позиции, у меня не так много работ. И при этом отец, когда он стал заниматься фильмом, моим сценарием, как-то это позволило нам сохранить еще большую долю уважения друг к другу.

КОРШУНОВ: Когда он стал вас как коллегу, в полном смысле этого слова, воспринимать?

СМИРНОВА: Это получилось очень смешно, это сначала получилось вот на «Мании Жизели», где он играет небольшую роль мистера Брауна, и он как-то так уважительно отнесся к тому, что я вот пошла работать ассистентом художника, это такая довольно тяжелая, чёрная работа, реально. Ты таскаешь лестницы, ты ездишь на склады, то есть это не для белоручек работа.

КОРШУНОВ: Романтики нет никакой.

СМИРНОВА: Абсолютно. У меня к тому времени, я прошу прощенья, было уже 4 документальных картины, что-то я всё-таки сделала. И там был придуман «Дневник его жены», и папаша страшно разорался, сказал, что никогда в жизни нельзя писать сценарии, да ты с ума сошла, да вы даже при мне не говорите такое, стал топать ногами и т.д. А потом появился сценарий. Ну, у нас с отцом действительно уникальные отношения, потому, что мы именно товарищи. Мы очень любим друг друга, очень дружим, мы друг у друга любимые собутыльники, он у меня и в «Отцах и детях» снимался, Павла Петровича сыграл. И как-то нам весело и очень хорошо вместе.

КОРШУНОВ: Вот он получает текст — он к нему бережно относится или всё-таки он подчеркивает себя?

СМИРНОВА: Отец? Нет, как и все режиссёры, он очень дисциплинированный артист. Из режиссёров получаются очень дисциплинированные артисты. Потому что они сами прекрасно знают, как артисты могут попортить кровь своими закидонами. Режиссёр этого никогда не делает, режиссёра снимать — просто одно удовольствие. Текст будет знать наизусть, всё отрепетирует, тридцать три варианта тебе покажет, спросит: «Так не нравится? Давай попробуем по-другому». Это счастье. У меня же в «Связи» снимался и Андрюша Прошкин, и Лёша Попогребский, это всё режиссёры, с ними работать просто большое удовольствие. Никаких капризов, никто не будет ныть, хныкать, не напьется накануне съемки так, чтобы рожа была помятая, это — ангелы, а не артисты.

КОРШУНОВ: Из теории драматургии: есть такой термин — поворотный пункт. У вас, получается, в карьере вашей, в вашей работе, было два таких серьезных поворотных пункта — это скачок из документального в игровое и из сценариста в режиссёры. Страшные они, пункты поворотные, или вы не заметили их вообще?

СМИРНОВА: Конечно, очень страшные. Понимаете, что касается из документального в игровое: это действительно получилось случайно, пока было начало 90-х, кино встало, мы собирались делать документальное кино про Ольгу Александровну Спесивцеву, пока мы запускали, Ольга Александровна благополучно скончалась. И мы оказались с запущенной картиной, но без героини. И решили рискнуть, причем я тогда вообще не понимала, как это делается. Просто совсем. Из сценариста в режиссёры было еще страшнее, и тяжелее мне далось, и я потеряла нормальную семью — вот это та цена, которую я заплатила. Я рассталась с мужем, который, вполне естественно, не выдержал, потому что выдержать это нельзя. Это совершенно особый образ жизни, это такая особая форма сумасшествия, потому что на то время, пока ты работаешь на съемках, группа реально становится твоей семьей, и вы все знаете, что это всего на эти 3 месяца. Но тебя гораздо больше волнует, чем водитель Володя обидел буфетчицу Свету, и что она такого сказала звукорежиссёру Коле, что Коля теперь сидит надутый, чем-то, что у тебя дома в этот момент твой родной человек, например, сломал руку. Потому что рука — ладно, но что тут у Светы с Володей произошло? И поделать с этим нельзя ничего. Это проходит потом. Рядом может быть только человек, который сам из этого мира, который понимает, что это такое временное безумие. Поэтому это было страшно, мне было страшно, и отцу, и отец мне предсказывал, что мне придется от многого в жизни отказаться. Но когда тебе жизнь подбрасывает вот такой выбор, то отказываться от него — это трусость. Трусость означает, что больше никогда тебе не предложат, мало того, ты можешь потом страшно захотеть, а уже ничего не выйдет, ты отказался. Тебе предлагают сделать какой-то рывок, ты должен соглашаться, не сообразуясь с тем, есть ли у тебя силы на него или нет. Интересно же не быть кем-то, а кем-то становиться. Мне вот очень смешно, когда меня представляют как режиссёра. Какой я режиссёр? Режиссёр — это Лёша Балабанов. А вот становиться режиссёром мне очень интересно.

КОРШУНОВ: Вот уже поставили вы свой сценарий, один, другой, а теперь не хочется отдавать своё, родное, кому-то другому?

СМИРНОВА: Не то, что не хочется отдавать свое родное, но в силу природной лени, я чудовищно не люблю труда, просто лень кому-то что-то другое писать, это правда. Потому что себе — вот у тебя есть в голове замысел, а ещё брать на себя, чтобы кому-то... Хотя вот «Обаятельных людей» я писала с огромным удовольствием. Но тогда я не была режиссёром, не собиралась снимать как режиссёр. Сейчас мне предлагают какие-то замыслы, я так радостно соглашаюсь, думаю: «Вот, опять работать сценаристом...» А потом думаю, каким сценаристом? Неохота, вот просто лень, честно. Но это совершенно не исключает того, что, может быть, я напишу сценарий и получу от этого удовольствие.

КОРШУНОВ: На «Связь» были разные рецензии...

СМИРНОВА: Да говно были рецензии.

КОРШУНОВ: Как вы реагируете на все эти рецензии, обижаетесь?

СМИРНОВА: Я когда-то очень сильно переживала рецензии, меня от этого вылечили сразу несколько человек. Переживала так, что когда вышли рецензии на фильм «Прогулка», я сидела на Московском фестивале, в штабе фестиваля в Манеже, и, читая очередную рецензию, я просто горько-горько плакала. И мимо шел Никита Сергеевич Михалков, который сказал: «Что ты ревешь? Ты читала, что про меня пишут?! Чего ты ревешь-то?» Я еще про себя подумала, что какой всё-таки Никита эгоист, вот всё про себя, да про себя. После этого я пошла и не поленилась — набрала в Яндексе, и стала читать прицельно только рецензии на его фильмы. Ни статьи про деятельность в Союзе кинематографистов, ни статьи про политическую позицию, а только рецензии на фильмы. И это, конечно, было сильно впечатление, потому что я вам скажу, по-моему, даже про Чикатило такого нет. Я не преувеличиваю, потому что на самом деле, полное ощущение, что это человек, который расстреливает старух, насилует детей, это человек, который всего-навсего снимает фильмы. Причем, надо сказать, не самые дурные. Это было первым таким сильным ударом. Вторым ударом было то, что за «Прогулку» я не получила сценарного приза никакого. А я, признаюсь вам честно, безумно хотела его получить. Первый и, я надеюсь, последний раз в жизни я так истерически хотела получить приз. Мне казалось, что это свежая драматургия, что там интересное решение. И когда я его не получила, я, как сейчас помню, это было на «Золотом Орле», внутри у меня всё обрушилось. А в следующее мгновение мне стало так стыдно из-за того, что это причиняет мне какие-то реальные переживания и страдания, что я тогда поклялась, что начну работать над собой. В этой работе над собой, надо сказать, мне очень помогла Татьяна Никитична Толстая, потому что... здесь вообще какой формат выражений принят?

КОРШУНОВ: Свободный.

СМИРНОВА: Совсем свободный? Можно? Так вот, Татьяна Никитична — ей реально похуй, это правда. Это та степень свободы, которая вызывала у меня бешеную зависть. Таня меня долго и последовательно учила, как этого достичь. А потом очень помогло телевидение в этом смысле, потому что вот есть у меня любимый тест, который правильно решил только тот же Никита Сергеевич Михалков. В первый год существования программы «Школа злословия» на эту программу вышло 46 рецензий. Угадайте, сколько из них было хвалебных?

ИЗ ЗАЛА: Ни одной?

СМИРНОВА: Ни одной. Поскольку я телевидению никогда не придавала какого-то большого значения в своей жизни. Ну и там было легче, вместе ставили, и знали, что мы делаем, так сказать, качественный продукт и, главное, что авторство ниоткуда не стыренное, нами придуманное и т.д. и т.п. И вот как-то в итоге телевидение абсолютно меня от этого отучило, и сейчас мне совершенно все равно, что пишут. То есть я, конечно, радуюсь, на «Связь» же были хвалебные рецензии, но по-настоящему я обрадовалась только одной — это была рецензия Юры Гладильщикова в «Ведомостях», которая меня совершенно потрясла тем, что Юра угадал (потому что он не мог этого знать) то, что я говорила артистам на площадке. Я им говорила: «Помните, что мы играем не любовную историю, мы играем историю возраста». Это, прежде всего, история возраста. И Юра прямо так и написал. Я даже разыскала его телефон, позвонила, сказала, что это фантастика. Это, наверное, лучшее, что может быть. Это то, что я запомнила.

ИЗ ЗАЛА: Во-первых, по поводу «Прогулки» хочу сказать, что это один из лучших русских фильмов за последнее время...

СМИРНОВА: Спасибо.

ИЗ ЗАЛА: ...люди, которые его не смотрели, из моих знакомых, они пересказывают и говорят вашими словами, честное слово, слово в слово. А во-вторых, по поводу рецензии Гладильщикова, он там обсуждал со своей приятельницей, а какой конец? Понятно, что открытый, а вам встречались в жизни такие ситуации, которые разрешались счастливо? И вообще, вы верите, что они могут быть вместе?

СМИРНОВА: Именно эти герои, я думаю, что вместе не будут. Я думаю, что эта история еще потянется, при этом они запомнят эту историю на всю жизнь, безусловно. Верю ли я, что можно счастливо уйти из одной семьи в другую? Да, верю. Другое дело, что потом и с этой семьей что-нибудь случится.

ИЗ ЗАЛА: Скажите, Авдотья, вы живете в Питере, не возникало ли желания уехать в Москву? На вас, как на творческого человека, влияет город?

СМИРНОВА: Я же вообще-то в оригинале москвичка, я переехала в Питер 19 лет назад, и с тех пор я живу на два этих города. Хотя дом мой, безусловно, в Питере. И город на меня, конечно, влияет. Мало того, я сознательно выбрала это его влияние. Я до сих пор не могу в Москве писать, потому что Питер — он очень интровертный, очень способствует сосредоточению, в Питере хорошо думать, мечтать, читать, писать и очень плохо с социализацией, с общением. Я могу сказать, что в Питере друзей, которые регулярно бывают у меня в доме, трое. Общаться я езжу в Москву. Мне очень нравятся оба города, мне очень нравится Москва, но я сама себе не нравлюсь. Потому что в Москве очень быстро начинается вот эта «Гуляй, рванина», я чувствую себя голым королем и вообще крупной величиной. А Питер — он всегда по башке даёт очень вовремя, вот я сейчас чувствую, что, например, эта наша встреча — это я пересиживаю уже немножко в Москве, в четверг вернусь домой, и голова сразу же встанет на место.

КОРШУНОВ: Вот в Питере вы пишете сценарий, а некий допинг существует? Или на чистую голову?

СМИРНОВА: Я понимаю, что из моих рассказов складывается образ глубоко алкоголизированного существа, но я вообще могу и не пить. Недавно вот у меня был удивительный опыт, когда два месяца я не пила совершенно, и мне позвонил мой оператор-постановщик с соболезнующим вопросом: «Как ты там?» Я ему сказала: «Юрасик, оказалось, что не пить так же офигенно, как пить!» Ну, нет, конечно, невозможно писать с выпивкой, голова должна быть ясной, безусловно.

ИЗ ЗАЛА: Бывало ли такое, что вы беретесь за историю и не дописываете?

СМИРНОВА: Нет, такого не бывало. Бывало, что я берусь за какую-то историю, сажусь её придумывать и через какое-то время понимаю, что она категорически не моя, что придумать я её не могу и что мне надо отказываться от этого проекта. Так бывало, и не раз, вот когда я понимаю, что я не чувствую этой истории, не чувствую этих героев. Это когда замысел кем-то мне предложен. И, естественно, есть масса собственных нереализованных замыслов, которые то вспыхивают, то гаснут. Какие-то истории, которые давно хочется сделать, но так и непонятно, сделаешь или нет. Ты же никогда не знаешь, как это получится. Вот картинку тебе если покажут, если ты увидишь картинку из этой истории, тогда сценарий пойдет. Потому что от картинки ты можешь отмотать всё в начало, в конец, куда хочешь. А если нету картинки, то ничего не получается. Я помню, как я сидела, писала «Прогулку», и я остановилась. Уже который день сижу за компьютером, и ну ничего не получается. Пишу и стираю, и всё неживое, я разговариваю с Таней Толстой, говорю: «Ну, они остановились, они никуда не идут, я не знаю, что делать». Она говорит: «Оставьте, займитесь другими делами». А до этого я же была такая отличница, то есть глубоко несвободное существо, и если положено работать, если вот я должна написать сценарий к такому-то сроку, значит, я должна сидеть и каждый день работать. А Таня меня научила плевать на это и идти заниматься другим. И действительно, прошло две недели, и я просто помню, как я встала утром и поняла, что всё, они пошли дальше, они идут.

КОРШУНОВ: А бывает, что вот рвутся персонажи изнутри на бумагу? Вот живут внутри там, ходят, ходят...

СМИРНОВА: Ну, это естественно, когда ты начинаешь думать, естественно начинаешь с ними жить, и они, безусловно, занимают тебя больше, чем всё остальное, и делают, что хотят. Это как раз в эти периоды я впиливаюсь на улице в столбы, путаюсь в шнурках, падаю, это всё бывает. Но так вот, чтоб они рвались на бумагу, нет, они не рвутся на бумагу, они вступают со мной в какие-то отношения.

КОРШУНОВ: Вы с ними договариваетесь, да?

СМИРНОВА: Скорее так. Да.

ИЗ ЗАЛА: Возвращаясь к «Прогулке», вы сами сказали, что это комедия дель арте. А мог ли этот сценарий быть реализован в другом городе, не в Петербурге? И еще второй вопрос, есть ли у вас любимый литературный или киноперсонаж?

СМИРНОВА: Нет, я думаю, что, конечно, этот сценарий должен был происходить только в Петербурге. Ведь тогда еще не было бессмертного фильма «Питер FM», и Питера в кино. Всегда либо снимались эти наши дворцовые набережные, вот это всё золото и т.д., либо так называемый «Петербург Достоевского», т.е. дворы и т.д. А показать, что это на самом деле живой, красивый город, он же в солнце совершенно меняется, он становится совершенно другой. Вообще Петербург с мая по октябрь — это лучший город в стране, безусловно, он самый прекрасный. И ты никак не можешь об этом забыть. У меня, например, в Москве моё настроение никак не зависит от того, солнце или пасмурно. В Питере зависит напрямую, потому что в Питере туго со светом. И когда в Питере солнце, тебя охватывает счастье само по себе, вот тебе больше для него ничего не надо. Просто он вообще занимает очень много места в жизни людей, которые в нём живут. Там не проходит дня, чтобы ты о нём не вспомнил. В Москве ты можешь неделями не вспоминать о том, что ты живёшь в Москве. В Питере это невозможно, потому что он действительно невыносимо прекрасен. Поэтому мне хотелось очень, чтобы мы воспели вот эту его прекрасность и вот эту его жизнь. А мой любимый литературный персонаж — Петруша Гринёв. Он весь есть, с одной стороны, общее место — он же не выдающийся ничем человек, но при этом он человек выдающегося достоинства, достоинства и долга. Ведь Маша Миронова тоже — достоинство и долг. Вот написать двух таких героев, это, конечно, нужно быть Александром Сергеевичем Пушкиным. Там же ведь все эти высказывания: «Не приведи бог видеть русский бунт...», «...лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от  улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» — все эти рассуждения вложены в уста Петруши Гринёва. Это то, до чего он додумался за свою жизнь. Понимаете, а мы не знаем его жизнь, мы знаем всего два года из его жизни. Мы не знаем, что с ним стало дальше. Но, судя по этим словам, которые написаны от имени человека, уже прожившего жизнь, он был прекрасным человеком.

КОРШУНОВ: Возвращаясь к «Питер FM» и «Прогулке»: ведь их очень часто сравнивали почему-то. Там есть сцена, когда у метро встречаются Баршак и Цыганов, и зал аплодирует этому. Вот с вашей точки зрения — похожи фильмы или нет?

СМИРНОВА: Нет, конечно, они не похожи, но нам было очень смешно: ко мне на фестивале в Выборге подходит режиссёр Оксана Бычкова и говорит: «Здрасьте, Дуня! Я — режиссёр Оксана Бычкова, режиссёр «Питер FM». Я говорю: «Здравствуйте, Оксана!» Она говорит: «Вы знаете, я вам хотела сказать, вот я не знаю, а что делать, почему меня все обвиняют в плагиате по отношению к «Прогулке». Я говорю: «Знаете, Оксаночка, боюсь, что с этим вы будете сами разбираться. Я тут вам никак не помогу, потому что действительно, так случилось, что «Прогулка» вышла на год раньше». — «Ну, мы же придумали ее тогда же». Я говорю: «Я вам абсолютно верю, моя дорогая, но что ж поделаешь? Зато на вашу долю выпал гораздо больший успех и касса и так далее». Оксана говорит, что картина снималась долго, тяжело, её останавливали, у неё был конфликт с продюсерами и т.д. И вот эта сцена с Баршаком и Цыгановым — они её вставили уже когда «Прогулка» вышла, и когда стало очевидно, что всё равно будут сравнивать. Чтобы как бы это подчеркнуть. Я совершенно склонна ей верить, потому что какие-то вещи носятся в воздухе. Для меня внутренне это совершенно непохожие истории, потому что на самом деле «Прогулка» — это история манипуляции, а «Питер FM» — это история невстречи. Это просто круглое и мягкое.

ИЗ ЗАЛА: Вы в юности и вы сейчас — две разные женщины или одна?

СМИРНОВА: Я очень надеюсь, что разные, потому что в юности, по-моему, я была отвратительной. Я до сих пор не могу понять людей, друзей моих, которые сохранились с моей юности, я не понимаю, как они меня выносили тогда. Вообще, юность, на мой взгляд, очень несчастное время, очень. Потому что это время, когда твои амбиции совершенно не соответствуют твоим возможностям, это очень несвободное время. Когда ты как бы рвешься к миру, чтобы он тебя полюбил и узнал, а ему ещё не за что тебя ни любить, ни узнавать. И тебя мучает это, ты хочешь гораздо больше того, что ты можешь. И я юность вспоминаю с лёгким ужасом. Зато я с восторгом вспоминаю людей, с которыми я её провела. Ну, вы же здесь продвинутые все, когда в Интернете, значит, вывесили фотографии Игоря Мухина с абсолютно дебильными подписями, перепутав всё и всех, приписав мне мужчин, с которыми я незнакома, назвав моим мужем моего школьного товарища и т.д. Мне позвонил тот самый мой друг и говорит: «Ты видела?!» Я говорю: «Ну, видела...» Он говорит: «Какой ужас!» Я говорю: «Почему?» Он: «Это же всё враньё! А если Данечка (Данечка — это мой сын) увидит?!» Я говорю: «Данечка увидит, что мама весело провела юность». Поэтому, думаю, что я стала гораздо свободнее, но я и ценить свободу стала гораздо больше, чем в юности.

КОРШУНОВ: Импровизированная рубрика «Два флешбэка и один флешфорвард». По-моему «флешфорвард» как термин сегодня в кинодраматургии не похож на термин «вкусняшка». Давайте представим, какой была Авдотья Смирнова в 13 лет, в 23 года и какой будет в 83.

СМИРНОВА: О, отлично! Особенно в 83 мне интересно.

КОРШУНОВ: Начнем с 13.

СМИРНОВА: Значит, в 13 лет я была такой мечтательной, очень много читала, я писала стихи, как подорванная, я играла на гитаре. Ближе к 15, нет, мне было лет 14, наверное, я утром, встав, как говорит мой папа, с вороньим гнездом на башке, выходила и говорила: «Папа, а как ты думаешь, вот у Пруста Андре...» Он говорил: «Деточка, иди в жопу со своими вопросами!» Я была высокодуховным существом, хорошо училась, ну и, в общем, я всё время валялась с книжкой и о чем-то мечтала. Никита Сергеевич Михалков утверждает, что все русские девушки — они мечтательницы.

КОРШУНОВ: О чём вы мечтали?

СМИРНОВА: Я могла воображать себя воином, например. Или наоборот, персонажем каких-нибудь моих любимых книг. Я, например, очень хотела быть похожей на Брет из «Фиесты» Хемингуэя. Ну и т.д. Мечтала, естественно, как меня полюбит кто-нибудь прекрасный. Что скажет мне он, что скажу ему я. Мои представления о прекрасности были глубоко банальными, например, я помню, примерно лет в 9 я мечтала о ныне покойном Александре Гавриловиче Абдулове, он потряс моё воображение. Это было в 13.

КОРШУНОВ: А пионерские всякие дела уже тогда пошли?

СМИРНОВА: Да, да, правильно! Я совершенно забыла про свою бешеную пионерскую карьеру. Конечно же. Пионерская карьера моя закончилась очень быстро. То есть не то, что быстро — она закончилась в один момент. Потому что всем этим я была очень увлечена, я была председателем совета отрядов, председателем совета дружины, членом районного пионерского штаба, я ездила в лагеря пионерского актива и т.д. Потом в 14 лет я ушла от мамы к папе и стала жить с папой. И папа, значит, был всегда гнусной диссидой, стал меня подтравливать. Когда я приходила поздно вечером с заседания районного пионерского штаба, папа говорил: «Ну хорошо, а когда пайки там будут вводить? Я вот не понимаю, какого чёрта ты там сидишь, если с этого не дают, заказы меня интересуют». И вот заказами он как-то так меня затравил, что рухнула моя пионерская карьера, и началась моя диссидентская карьера. Мгновенно! Я тогда резко меняла убеждения, впрочем, и сейчас тоже.

КОРШУНОВ: 23 давайте попробуем.

СМИРНОВА: 23 года, это значит у меня ребёнку 2 года. В 23 года я поехала в Америку на стажировку. На 2 месяца. Только будучи такой клинической идиоткой, какой я была в 23 года, можно оставить на 2 месяца своего двухлетнего ребёнка.

КОРШУНОВ: Что была за стажировка?

СМИРНОВА: Это была стажировка в UCLA, я тогда занималась выставками современного искусства, новых художников. И я изучила там арт-менеджмент. Это такое яркое впечатление из 23-х лет. Жила я в коммуналке со своим первым мужем, отцом Данилы. В двух комнатах мы жили. Отношения с соседями были ужасные, мы любили при этом принимать гостей. До сих пор не понимаю, как не стеснялись их принимать в том нечеловеческом ужасе, в котором мы жили. А в 83, я думаю, что я буду отличная старуха, если доживу. Я надеюсь, что я наконец-то покрашу волосы в красный цвет, и как-то позволю себе всё то, что пока что себе не позволяла… Буду дружить с молодыми, будет прокуренный такой, осевший голос...

КОРШУНОВ: Некая Лилия Брик рисуется...

СМИРНОВА: Лилия Брик, это знаете… Вот чтоб Ив Сен Лоран, всё было так изящно, и при этом мы скрываем связи с КГБ. Нет уж, спасибо большое, я ненавижу Лилию Брик.

КОРШУНОВ: Я образ просто говорю, такой поверхностный.

СМИРНОВА: Нет, нет, какую-то повеселее мне старуху...

ИЗ ЗАЛА: Вивьен Вествуд?

СМИРНОВА: Вот скорее Вивьен Вествуд. Но, во-первых, Вивьен Вествуд ещё сосем не старуха, вот только с вашей молодой наглостью можно вполне ещё свежую женщину определять в старухи. Но вот это — да, это мой путь, и я надеюсь, что я закончу так же, как начала — панком.

КОРШУНОВ: В принципе вы уже ответили на вопрос по поводу этого превращения. Здесь есть некая тайна, её отголосок может быть. Так вот, казалось бы: внучка писателя, лауреата Ленинской премии Сергея Смирнова, дочка известного кинорежиссёра, активист пионерской организации, и вдруг... Вот вы частично через отца ответили на этот вопрос, но всё-таки, неужели так просто можно было взять всё и перевернуть? И вдруг панк-группа «Тупые».

СМИРНОВА: Ну, естественно. Во-первых, панк-группа «Тупые» — это я уже ушла из дома, мне уже 18, и это, надо сказать, был самый весёлый период моей молодости, потому что Голубев — он просто великий человек! Это было абсолютное счастье, находиться рядом с ним в тот момент. Ржали мы всё время, всё время что-то выдумывали. Дед умер, когда мне было 8 лет, родители развелись, когда мне было 6 лет, соответственно, от вот этого волшебного дедовского благополучия я мало что застала. Но кроме этого и у моего отца были очень сложные отношения с моим дедом, потому что отец был антисоветчик, а дед был убежденный коммунист. У них были трудные отношения, и у родителей моих, у отца с матерью была, в общем, абсолютно нищая молодость и нищая жизнь, бедная, поэтому... Ну как? Я ходила в детский сад на пятидневку. Да, он был литфондовский, но всё равно пятидневка. И от того, что он литфондовский, в общем радости никакой не было, потому что когда я свою подругу от избытка чувств укусила за руку и попросила её не говорить воспитательнице, она всё-таки сказала и мне намазали губы зелёнкой и поставили перед всей группой. То есть, понимаете, литфонд-не литфонд, а ты все равно стоишь перед всей группой с губами, намазанными зелёнкой. Потом были пионерские лагеря, и тогда мама моя… она, в общем-то, никогда пристрастия к советской власти не питала, но она менее конфликтна с социумом… в общем, быть городской сумасшедшей я научилась от папы, конечно. Это как бы его жизненная стратегия. Ещё в школе, в последней школе, которую я закончила в 60-ом, мне очень повезло с учительницей литературы, и очень повезло со старшим другом, который был на год старше. Сергей Чекнин, который стал мне приносить книжки, которые мой отец читал, но у нас дома не было.

КОРШУНОВ: Например?

СМИРНОВА: Например «Некрополь» Ходасевича, который раз и навсегда произвел на меня огромное впечатление, отца Сергия Булгакова, Павла Флоренского. Я училась в 9-ом классе, а Сережа в 10-ом. И это всё очень сильно оказало на меня влияние. А панк-группа «Тупые» — она же была на самом деле вполне интеллектуальная, это же не тупые московские панки, которые... Голубев вообще считал, что он делает пародию на панков, и только простодушие московских панков может позволить им принять это всё за чистую монету. Понимаете, это всё были достаточно интеллигентные ребята, хорошо образованные, блестяще рисовавшие, всё на свете читавшие, ну и вот так вот развлекавшиеся.

КОРШУНОВ: Я вас слушаю, и у меня такое ощущение, что филфак и его программу вы прошли уже до поступления в него...

СМИРНОВА: Вы знаете, дело в том, что если бы на филфаке этому учили, я бы там с удовольствием осталась.

КОРШУНОВ: А Гомер?

СМИРНОВА: Да нет, дело не в Гомере, Гомер — это не самое дурное, чему учат на филфаке. Там просто очень скучно, скучные преподаватели, скучные тошнотворные девочки, блин, отличницы ненавистные...

КОРШУНОВ: ...филологини называются.

СМИРНОВА: Ой, я не могу... я помню, меня потрясла моя однокурсница Таня, которая спросила: «А кто у тебя любимый поэт?» А я говорю: «У меня любимый поэт — Мандельштам». А она спросила: «А кто он по национальности?» На полном серьезе. Это была студентка филфака. А другая, помню, тоже дала бессмертный ответ, мы на втором курсе познакомились и подружились с моей однокурсницей Катей Поспеловой, очень талантливым человеком. Я помню, это был наверное февраль, только что сдана зимняя сессия, мы приходим на занятия, и говорим: «Ну что, второй курс, веселье-то какое-то планируется?» И поднимает голову одна из наших этих отличниц и говорит: «Вы что, к сессии готовиться надо». Сессия летом. Мы, естественно, с Катькой развернулись, и тут же пошли прогуливать, чертыхаясь. Студенческие годы — это же среда, прежде всего, а там среда была совершенно, на мой взгляд, тошнотворной. То, как нас учили латыни, то, как нас учили английскому, скажите, зачем на английском языке филологам знать слово такое английское perefrazirovka? Нормально? И это пишется в учебнике, в методичке, латинскими буквами. Тогда же все шутили, что у нас English, а «ахманиш». Это была знаменитая Ахманова, декан английской кафедры, которая писала все учебники. В общем, это было ужасно, правда.

КОРШУНОВ: Совсем из другой оперы вопрос, если позволите. В вашем блоге есть такой трогательный и сильный пост, искренний, про бессонную ночь, когда Грузия ввела войска в Цхинвали. Все-таки, ваше отношение к этому, к тому, что происходило и происходит?

СМИРНОВА: Вы знаете, отношение, конечно, очень тяжелое, потому что пост этот был связан ещё с тем, что у меня там в тот момент находился мой сердечный друг, и с ним исчезла связь на сутки. Вы можете представить, что чувствует простая русская женщина в такой ситуации. Вообще, у меня очень сложное, ещё раз говорю, отношение. Первые три дня я, наверное, как и все, бегала между компьютером и двумя включенными телевизорами, перескакивая с канала на канал, пытаясь понять, что вообще там происходит. Я думаю что, провокации с осетинской стороны, соответственно, не без нашей помощи, безусловно, были. То есть не безусловно, но я думаю, что были. Саакашвили совершил страшную ошибку, он сделал то, чего делать нельзя. Понимаете, на самом деле, я не имею права об этом рассуждать, никто из нас не имеет права об этом рассуждать. Единственное, что я могу сказать, то что, как человек русской культуры, я не могу не горевать, о том, что наши культуры теперь разлучены и разлучены они очень основательно, ну лет эдак на 50. Понимаете, при том, что вся русская поэзия, начиная с Пушкина, пронизана любовью к Грузии, при том, что грузинская культура очень сильно замешана на близости к России, и вы не знали бы Тициана Табидзе, замечательного поэта, если бы не его дружба с замечательным поэтом Борисом Пастернаком. И непонятно, кто кому тут должен быть благодарен. Мы или грузины... И вот это безумно горько, потому что, действительно, Кавказ очень сложное дело, и боюсь, что там будет ещё рваться и рваться, и снаряды, и связи человеческие. Но особенно печально это с Грузией, потому что это самая близкая к нам по культуре страна Кавказа. К нам, безусловно, ещё близка Армения, и там прекрасная культура, но она беднее грузинской, грузинская ярче. И я думаю, что лучшее, что можно сделать в этой ситуации, это чтобы люди, как-то с культурой связанные, пытались наладить эти нити и связи хотя бы между интеллигенцией. Хотя, понимаете, интеллигенция и там, и у нас тоже обезумела в этом конфликте. И они — безумцы, потому что они могут быть милейшими, интеллигентнейшими людьми, но когда речь заходит об абхазах, их начинает трясти просто, они становятся невменяемыми совершенно. Как это всё будет разрешаться политически — понятия не имею. Наши, конечно, борзеют, иногда это вызывает у меня, не скрою, мерзкую имперскую гордость, иногда это вызывает у меня не менее мерзкое интеллигентское отвращение. Тут каждую минуту у тебя меняются ощущения. Я при этом считаю, что в итоге наши сделали то, что должны были сделать, у них не было выбора. Другое дело — то, что там происходит дальше, вот что там происходит сейчас, чего никто из нас не знает, и чего мы не можем понять. А то, что касается информационной политики — ну, знаете, что было большим позорищем, «Вести 24» или CNN, это смотря как посмотреть, потому что, по-моему, козлы и там и там.

КОРШУНОВ: Вот вы и политика — никогда или возможно?

СМИРНОВА: Вы знаете, когда была политика, мне политика была очень интересна. Я, извините, всё-таки несколько лет отработала спичрайтером, причем не у последних парней. Я была спичрайтером и у Кириенко, и у Михаила Маргелова, сенатора, и у Анатолия Борисовича Чубайса. И они, в общем, все довольно содержательные люди. И мне политика была безумно интересна. Я люблю интригу, папаша мой утверждает, что я интриганка с детства, и это вообще очень интересное занятие. Но сейчас просто нету никакой политики, политика закрылась, ушла на базу, киоск закрыт. Поэтому сейчас там делать, на мой взгляд, абсолютно нечего. Сейчас же как — сближаются те, кто ещё недавно друг другу орали «Вон из профессии!», или что-нибудь ещё в этом роде. Это малоприятно, конечно. Если политика ещё будет, и если будет кто-то интересный, я бы с удовольствием поработала с ним. То, что касается самого спичрайтинга — это просто очень интересная и полезная работа для драматурга, потому что никто из них, если это настоящие политики, если это серьёзные личности, никто не будет произносить написанный тобой текст. У нас самым лучшим в этом смысле клиентом, правда, недолго, был Борис Вячеславович Грызлов. Он выучивает всё наизусть, от первого до последнего слова. И никогда ничего не говорит от себя. Это, конечно, большая радость спичрайтеру, потому что спичрайтер всегда сидит и просто слушает: «Он хоть что-нибудь скажет из того, что я ему тут четыре ночи ковырял?» А на самом деле, когда ты работаешь с серьезным политиком, ты должен что сделать: ты должен влезть в чужую лексику, ты должен её освоить, ты должен понять, как человеку удобно, как неудобно, это очень интересно. Я помню, как мы сидели с Кириенко и что-то там говорили, по поводу солдат-срочников в Чечне. И он говорит: «Наши ребята...» Я говорю: «Зачем вы говорите вот это «наши ребята»? Он говорит: «Так все говорят». Я говорю: «Как вам удобно?» Он говорит: «Вообще-то, мне удобно сказать «солдаты». Вот эта разница, лексическая, она очень важна. Это дико интересно, не говоря уже о том, что это просто очень интересные люди. Очень. В общем, там было здорово.

КОРШУНОВ: Вот о нашем времени говорят «стерильненько» или «нулевые во всех смыслах». Правда? Неужели «нулевые» во всех смыслах?

СМИРНОВА: Я недавно спорила со своими молодыми друзьями, я считаю, что у нас просто молодые — не политизированные. Я считаю, что у нас прекрасное время вот сейчас наступило, потому что ребята эти, в Кремле сидящие, они даже не то, что дали понять, они нам прямо сообщили, что мы им совершенно не нужны, чтобы мы у них тут под ногами не болтались. Они сами себя выбирают, назначают, переизбирают, принимают законы, вводят войска, выводят войска, продают, покупают. Мы, наконец, можем заняться своей частной жизнью. В том-то и дело, что 90-е, когда политики была, мы все были в неё так или иначе вовлечены, а сейчас мы можем опять читать книжки, посмотрите, как сразу же оживилось всё в литературе, сколько появилось замечательных поэтов новых, сколько замечательных новых писателей. Сейчас ещё вырастет, ещё грибочки-то, дождик пошел и грибы повылазили. Если говорить без ёрничества, то противно, конечно.

КОРШУНОВ: Вот эти молодые... я смотрю и понимаю, что совсем другие. У вас какое отношение к молодому племени? Ведь вы же сидели, я помню, на вступительных, на собеседовании, какие они, что у них в голове? Комфортно с ними — не комфортно, страшно — не страшно? Как? Весело?

СМИРНОВА: Вы знаете, по-моему, молодые такие же разные, как и немолодые. Конечно, абсолютно подавляющее большинство — идиоты. Но это ещё Гёте сказал, что в мире гораздо больше идиотов, чем людей. Так что в его время, без всякого Путина и без «нулевых», он тоже был окружен дураками в основном. Встречаются замечательные, талантливые, яркие, умные, думающие. Не знаю, мне интересно, опять же, с кем-то интереснее, с кем-то нет. Все говорят, что более свободные. Да, наверное. Другое дело — что происходит некий культурный разрыв. Но тоже, понимаете, вот мне казалось, что он происходит, а вдруг набредаешь на какую-то 20-летнюю девочку, которая всё равно читала всё то же самое, что и ты. И считает нужным это читать. Я не верю вообще в эти поколения. По-моему, это какое-то надувательство.

КОРШУНОВ: А какие с сыном отношения?

СМИРНОВА: Ой, с сыном отлично.

КОРШУНОВ: Отлично? То есть на одном языке говорите, да?

СМИРНОВА: Совершенно нет. Вы извините, у меня сын — футболист, вратарь профессиональный. Нет, мы говорим, конечно, на одном языке, он ироничный очень, просто он... как сказать, он другой совсем, он закрытый человек, это его индивидуальная особенность. Он остроумный, достаточно тонкий, сейчас начавший, наконец, читать. Но при этом он человек закрытый. Вот он очень правильно со мной общается, мужика я вырастила прямо отличного, кому-то подарок будет. Потому что он со мной общается как с милой, тяжело больной женщиной. Иногда так смотрит и говорит: «Мам, соберись». Нет, с его дружками… у меня в детстве родители всегда не очень приветствовали, чтобы было много гостей в доме… а как всегда, мы же многие вещи делаем наоборот тому, как делали наши родители, поэтому у меня дома пасётся примерно вся футбольная команда «Зенит» 90-го года. Вот сейчас меня там неделю нет, вообще страшно подумать, что происходит. Но как-то нормально, я их всех очень люблю, они хорошие ребята.

КОРШУНОВ: Я хочу процитировать товарища Михалкова в предисловии к сборнику ваших сценариев: «Похоже, что Дуня Смирнова подобрала такую связку ключиков к характеру человека». А вот к жизни, к успеху, к отношениям между людьми вы вот эти ключики подобрали? Поделитесь каким-нибудь секретиком, ключиком, замочком!

СМИРНОВА: Вы знаете, нет. Но кто из нас подобрал ключи? Это же каждый для себя решает сам. Я для себя выстроила какую-то свою систему ценностей. Для меня с годами свобода личная, внутренняя свобода вышла едва ли не на первое место. Я не была такой ещё пять лет назад. Какой я буду ещё через пять тоже неизвестно. Мне кажется, что путь человеческой души — это освобождение постепенное, освобождение от глупости, комплексов, от жестокости, от того, что ты в молодости очень озабочен тем, каким тебя видит мир. Меня в молодости это очень волновало, я была патологически тщеславна, патологически. Я очень хотела стать знаменитой и так далее. Вот недавно я себе сказала: «Ну вот, стала, и что? Много это радости тебе в жизни принесло?» Понимаете, меняется же всё. В отношениях с людьми снисходительным надо быть. И жалеть всех. Я не знаю, мне всех жалко. Мне кажется, что все люди внутри очень несчастливы. Не несчастливы, нет, это неправда. Но мы тут спорили с моим приятелем Захаром Прилепиным...

КОРШУНОВ: Это прозаик современный.

СМИРНОВА: Да. Я считаю, что человек на свете один. И на самом деле все мои сценарии, может быть, единственное, что их объединяет, это то, что они все про вот это внутреннее одиночество. Что одиночество может быть в толпе, одиночество может быть среди родных и близких, одиночество может быть в семье. Человек один рождается и один умирает. Я хорошо помню, как мне эта мысль пришла в голову, совершенно меня поразив. Мы ссорились с моим бывшим мужем, тогда ещё совсем не бывшим, это был такой совершенно счастливый период нашего брака, и я вдруг поняла что-то. Что я ему говорю, что он из этого воспринимает только какую-то часть. Я тут же сообразила, что точно также я слышу его, я слышу только часть того, что он мне говорит. Ту часть, которую я могу в себе приспособить. На самом деле ни его внутреннее «я» мне не понятно, ни моё — ему. А мы с этот период самые близкие друг другу люди. И вот если это так, сначала эта мысль ужасает, а потом ты начинаешь как-то к ней пристраиваться. Потом ты с ней примиряешься и учишься с ней жить. И вот когда ты видишь в других людях, когда ты учишься видеть вот это одиночество, вот это внутреннее «я», которое никому не расскажешь, то, как говорит Таня, «все люди просятся на ручки», у неё есть такой термин. То, что вот Анненский писал: «На руках у матерей всё это были розовые дети». Когда ты понимаешь, что вот у этого большого дядьки, политика, интригана, там, внутри, маленький мальчик, которого обижали, которому было тяжело с родителями, и он не изменился. Вот когда ты это понимаешь, ты начинаешь как-то по-другому с людьми общаться. Кроме того, я с годами стала ценить людское разнообразие. У меня есть такая своя теория — теория человеческой валентности. Я очень люблю таблицу Менделеева как гуманитарную идею. Мне кажется, что у людей, также как у химических элементов разная валентность. Самые стабильные люди, а что значит стабильные — надёжные, на которых можно положиться, которые будут рядом с тобой в тяжелой ситуации, которые никогда не подведут, это люди при этом маловалентные. То есть они способны присоединить к себе мало информации новой. Не в том смысле, что они мало читают и мало знают, а в том смысле, что они категоричны в суждениях, они строго судят остальных людей, им многое не интересно. А есть люди высоковалентные, с очень высокой валентностью, которым всё любопытно, которые бесконечно меняются, которые бесконечно присоединяют новое, которые всё это новое хватают. Но за это они платят тем, что они-то как раз не стабильны, на них трудно полагаться, они, как правило, как я их называю, люди с нестабильной психикой. Я сама такая. Это люди, у которых резко меняется настроение и т.д. Но с возрастом ты начинаешь ценить по-настоящему и тех, и других. У тебя нету того, что вот ты выбираешь, ты понимаешь, что вот этот хорош тем, что у него валентность 2, а у этого — 8.

КОРШУНОВ: А у вас сколько, если не секрет?

СМИРНОВА: Ну, об этом не мне судить, но я думаю, что где-то больше пяти. Ну не 2 точно.

КОРШУНОВ: Друзья мои, мы уже проговорили полтора часа, давайте три вопроса, если ещё есть, и я думаю, что нам нужно прощаться с Авдотьей Андреевной, потому что уже чувствую, что на последнем издыхании.

СМИРНОВА: Да ничего, нормально...

ИЗ ЗАЛА: У меня 2 вопроса: вот у вас нет образования — не мешало ли отсутствие диплома, были какие-нибудь проблемы? И в своих работах вы часто пишете об этой роли психолога, что люди жалуются вам, пишут письма, просят помочь...

СМИРНОВА: Нет, нет, пишут письма, по-моему, только сумасшедшие.

ИЗ ЗАЛА: ... просят помочь разобраться в какой-либо жизненной ситуации, а вы сами когда-нибудь к кому-нибудь обращаетесь за помощью?

СМИРНОВА: Что касается отсутствия диплома, то моё становление, деточка, пришлось на лихие 90-е, так называемые, которые я очень люблю, когда мы все осваивали профессии, которых до этого не было. Когда я пришла в 95-м году работать в ИД «КоммерсантЪ», там работали все, кто угодно, только не журналисты. Там работали экономисты, филологи, искусствоведы, финансовые аналитики, и всё это были люди, которые блестяще писали при этом. И тогда было без диплома, в общем, довольно легко. Сейчас, наверное, сложнее. Хотя в том, что касается творческих профессий, там все знают цену диплома. Диплом Литературного института не делает тебя писателем. Поэтому с этим как-то было просто. Ну, мешало там чисто в бытовом плане, бывало, когда заполняешь там какую-нибудь анкету, что-нибудь такое. То есть до того, как я стала всемирной знаменитостью, меня накрыло славой, до этого было сложней. Что касается второго вопроса, да, я очень часто работаю жилеткой. Сама я прибегаю к этому крайне редко. Ещё бы год назад, я бы вам ответила, что никогда не прибегаю, но, вот, за последний год прибегла. Для этого есть ближайшие друзья, и, слава богу, мне с ними повезло.

ИЗ ЗАЛА: Авдотья, скажите, пожалуйста, вы в одном известном журнале рецензировали рубрику «Книги». Почему не «Кино»?

СМИРНОВА: Почему не «Кино»? Потому что мне не хотелось. Этот журнал — «Афиша» — тогда только начинался, мне хотелось, конечно же, лежать на диване и читать книги. И когда мы с Ценципером разговаривали, и выяснилось, что за это могут платить деньги, мне показалось, что лучше этой работы нет просто ничего на свете. Потому что я это делала всю жизнь, а тут наконец-то мне за это будут платить деньги. Потом, к сожалению, выяснилось, что читать надо новинки — это уже существенно отравляло жизнь. Но все равно Илья Владимирович Ценципер весь этот первый год позволял мне огромную вольницу, потому что в отличие от Лёвы Данилина я обозревала всё, что хотела, вплоть до народных лечебников. А кино… Понимаете, я не так много смотрю западного кино, оно меня не так интересует. Меня гораздо больше интересует русское кино. А его не хватит на целую рубрику.

КОРШУНОВ: Ещё от Дмитрия вопрос у нас остался.

ДМИТРИЙ МИРОНЕНКО: Я хотел узнать по поводу творческих профессий: вопрос про любовь и денежку. Вы говорили, что пришли в кино через черный ход, и понятно, что не сразу озолотились. Вот это как-то мешало? Как вы решали этот вопрос? Потому что здесь наверняка масса людей, которых это интересует.

СМИРНОВА: Вы знаете, дело в том, что я не то что очень долгие годы, но и по сию пору, в кино денег не зарабатываю, меня кино не кормит. Я была всегда очень озабочена денежкой, но не в смысле алчности. Дело в том, что я чудовищная мотовка и мне на мотовство нужно много денег, для того, чтобы это всё прогулять, ну и путешествия, конечно. И я всегда была озабочена тем, чтобы зарабатывать деньги. Более-менее зарабатывать я стала с 18 лет, с 17 даже, когда пошла ещё к Соловьеву работать на киностудию «Мосфильм». Мне кажется, что это правильно, когда вы хотите действительно сохранить свободу в творческой профессии, вам обязательно нужно ещё какое-то занятие, которое будет, собственно, вас кормить. Вот как у меня — телевидение. Или до телевидения, когда не было телевидения, у меня это была журналистика. Потому что тогда вы можете отказываться от того, чем вы не хотите заниматься, вы можете не идти на компромиссы. Мы тут недавно сидели, разговаривали с двумя моими близкими друзьями, режиссёрами Андрюшей Прошкиным и Борей Хлебниковым. И обсуждали страшно поднявшиеся цены на кино, цены на услуги среднего звена: вторые режиссёры, осветители и т.п. И Прошкин говорит, что нет, это не они много получают, а это мы должны получать больше. Мы с Хлебниковым на него вылупились, я говорю: «Прошкин, ты в своём уме? Скажи спасибо, что с нас не требуют, чтобы мы приплачивали за то, что нам дают этим заниматься». Потому что много получать в кино должен Федя Бондарчук, это справедливо, так как его картины собирают огромную кассу. А мы, те, кто делает кино, которое не приносит денег… Вот те из вас, кто видел фильм «Связь», я убеждена, 90% видели его на диске, а не в кинотеатре.

ИЗ ЗАЛА: В кинотеатре.

СМИРНОВА: Ну, значит, вы какая-то особенная аудитория. В кинотеатре его видело процентов 10 всей его зрительской аудитории. А дисковый рынок устроен таким образом, что он нам, создателям, денег не приносит, поскольку практически все тиражи — пиратские. И я говорю, что мы, чье кино в массовом порядке не смотрят, мы не должны получать такие большие деньги. Боря Хлебников тоже пошел работать сейчас на ТНТ, работает одним из продюсеров. И я говорю Андрюше: «Иди куда-то в телевизор. Тогда тебе не придется снимать какую-то хрень, которую ты не хочешь снимать». Я считаю, что это — единственный выход. Это как бы та территория, на которой ты действительно должен чувствовать себя свободно. Потому что те, кто идут и надеются сразу же на этом обогатиться — ничего не выйдет.

МИРОНЕНКО: А с другой стороны — вот вы упомянули телевизор как альтернативу, там, получается, нужно делать, что говорят, или там тоже какая-то степень свободы?

СМИРНОВА: Вы знаете, делать то, что говорят… Я не буду тут даже про себя говорить. Если вы когда-нибудь, хоть раз в жизни, видели Татьяну Никитичну Толстую, то покажите мне человека, который ей скажет, что она будет делать.

МИРОНЕНКО: «Школа злословия» — это в принципе уникальный проект...

СМИРНОВА: Мы поэтому очень рады, что мы идем глубокой ночью, и за счет этого можем говорить совершенно всё, что нам вздумается. Только Путина нельзя ругать. Путина не трогаем.

КОРШУНОВ: Самый-самый последний вопрос от Екатерины. Задавайте.

ИЗ ЗАЛА: Какие фильмы последние вы смотрели, что вам понравилось, из русских?

КОРШУНОВ: Вы угадали просто, это моя рубрика, «рекомендация», прощальная.

СМИРНОВА: «Шyльтес». Замечательная картина Бакура Бакурадзе. На мой взгляд, просто выдающаяся. Она меня совершенно поразила. И я была так счастлива на «Кинотавре», когда они ей вручили главный приз, я так гордилась родным киносообществом и так восхищалась Павлом Чухраем, который, я уверена, пробил это решение. Потому что это абсолютно было бескомпромиссное художественное решение, это замечательная картина. И это очень большой режиссёр. Я видела первую его картину «Москва», которая такая полудокументальная, она была в рамках Кинотеатра.doc. И тогда он уже совершенно завораживающее на меня произвел впечатление. Кроме того, скоро выйдет новая картина Андрея Прошкина, она будет называться, я надеюсь, он пробил это название, «Миннесота». По-моему, это очень хорошая картина.

ИЗ ЗАЛА: А как будет называться ваш фильм?

СМИРНОВА: Я не знаю, как будет называться фильм, сценарий называется «Ты меня любишь».

КОРШУНОВ: И можно вдогоночку: ещё две рекомендации Авдотьи Смирновой — книга, которую вы рекомендуете прочесть и диск, который вы рекомендуете послушать.

СМИРНОВА: Да я думаю, что книги мы все читаем одни и те же.

КОРШУНОВ: Ну что вас последнее потрясло, что вы посоветуете?

СМИРНОВА: Да меня много что потрясает. Мне очень нравятся вот эти молодые ребята-писатели, мне очень нравится Прилепин, мне очень нравится Сергей Шаргунов, сейчас выйдет его новый роман «Птичий грипп», это такая мрачная довольно книга. Потом мне безумно понравился Дмитрий Новиков, я не так много пока читала, но несколько рассказов, которые я прочла, по-моему, замечательные совершенно. Роман Cенчин хороший писатель. И я стала сейчас опять много читать поэзии новой, современной. Мне очень нравится Мария Степанова, которую я считаю замечательным поэтом, мне нравится Вера Павлова, мне нравится Дмитрий Воденников, хотя там половина — шоу, но мне очень нравится. Сейчас, кстати, выйдет, на мой взгляд, одна из самых удачных программ «Школы злословия» c Воденниковым.

КОРШУНОВ: А из музыки что?

СМИРНОВА: Из музыки? Вы знаете, я классику в основном слушаю, поэтому мне трудно сказать. Я мало слушаю новую.

КОРШУНОВ: Малер? Бетховен? Кого?

СМИРНОВА: Самую разную. Оперу, я оперу очень люблю.

КОРШУНОВ: Русскую, немецкую?

СМИРНОВА: Нет, я русскую оперу терпеть не могу. Я люблю итальянскую оперу, причем у меня очень консервативные вкусы, уже даже Пуччини меня раздражает. То есть я остановилась в своем развитии на Беллини, Доницетти и Верди. Это вот моё, это я слушаю с удовольствием. А, нет, вот из музыки, из дисков — мои друзья, у которых я как раз гостила на даче, мне поставили совершенно замечательную певицу, которую зовут Мариза. А я очень люблю фаду и вообще всякую португальскую музыку Потрясающая совершенно, вот мне она безумно понравилась. Это такая, как бы не совсем классическая фаду, но это очень здорово.

КОРШУНОВ: Спасибо за рекомендации. У кого-то ещё были вопросы, давайте тогда уж зададим их.

ИЗ ЗАЛА: Скажите, а есть ли в «Школе злословия» какой-то стоп-лист и почему потом некоторые программы всё-таки не выходят в эфир?

СМИРНОВА: Ну, это понятно, что вы читали пост Антона Носика. Почему не выходят в эфир — нам не объясняют. Я вам уже говорила, что телевизионное начальство не имеет такой привычки — объяснять своим сотрудникам, почему оно принимает то или иное решение. Другое дело, что версия Антона Борисовича, которого я нежнейшим образом люблю, по поводу того, что у нас не пускают исключительно по национальному признаку — это полная ерунда. Почему вот как раз Антона Борисовича не пустили в эфир — я прекрасно знаю. Программу с ним не выпустили, потому что вся она практически была посвящена Украине, это было после «оранжевой» революции и это было в тот момент, когда здесь очень боялись «оранжевой» революции. И передача, в общем, содержала в себе довольно недвусмысленный призыв нам всем стать экспатами — т.е. уехать на Украину и там замечательно жить. И начальство тогда это несколько перепугало. Другие программы не вышли совершенно по другим причинам. Например, программа с Дмитрием Липскеровым не вышла по высокой воле самого Дмитрия Липскерова, который через свои большие связи сделал всё возможное, чтобы она не вышла. Так что это вопрос к нему.

ИЗ ЗАЛА: Кого сами никогда не позовете?

СМИРНОВА: Да, есть люди, которых мы никогда сами не позовем. Мы никогда сами не позовем писателя Веллера. Мы не зовем людей аутичных, не способных к диалогу, тех людей, которые не слышат вопросы, с которыми невозможна коммуникация. Понимаете, я очень люблю писателя Эдуарда Лимонова. Но я не хочу сидеть в одной студии с Эдуардом Лимоновым, потому что разговаривать с Эдуардом Лимоновым, по-моему, за последние годы не удавалось уже никому. Он существует в своем режиме монолога. И есть люди, которых мы не зовем, потому что знаем, что их не пропустит начальство. Начальство, безусловно, не пропустило бы Касьянова. Мы в свое время хотели позвать Каспарова, но совершенно по другим причинам, потому что Каспаров пропагандирует теорию Фоменко-Носовского, т.е. как бы расписывается в собственном безумии. И мы хотели с ним пободаться на тему Фоменко-Носовского, но сейчас бодаться с Каспаровым уже совершенно незачем. А его, конечно, не пустили. Насколько мы понимаем ситуацию, уже не задавая вопросов, «Другая Россия» на телевидении запрещена. Но при этом, наш начальник Владимир Михайлович Кулистиков, я обожаю с ним разговаривать, уникальный совершенно человек, и если кого-то там запретили, то ему звонишь. Он, во-первых, единственный телевизионный начальник, который всегда перезванивает сразу же, а во-вторых, в общем, он нам очень много позволяет и разрешает. То есть Доренко было нельзя, позвонили Кулистикову — нате вам Доренко. Шаргунова было нельзя, позвонили Кулистикову — берите Шаргунова. Он нас держит очень правильно, в такой вот резервации для городских сумасшедших, в которой ночью что-то там смотрят. И нам разрешает шалить, мы и шалим, пока можно. Будет нельзя — мы же уйдем всё равно. Мы же уже уходили один раз.

КОРШУНОВ: Я хочу вам пожелать: шалите дальше, самым безумным и неправильным образом, каким захотите! Спасибо за этот поток невероятно искренней, доброй и честной энергии. Это был проект «Разговорчики». Мы планируем на будущее таких персонажей, как кинорежиссёр Павел Руминов и ресторанный критик Алексей Зимин. Ну а все подробности этой интриги скрыты на нашем сайте razgovorchiki.ru. Так что заходите, смотрите, интересуйтесь. Спасибо вам, прекрасные слушатели! Всего доброго!

info@razgovorchiki.ru

«Китайский летчик
Джао Да»
м. «Китай-город», Лубянский проезд,
дом 25