Разговорчики № 55. 28 сентября 2008 г.

Павел Руминов.

Тема: «Зачем люди живут?»

АННА ГИЛЁВА: Добрый вечер! Меня зовут Анна Гилёва и это проект «Разговорчики». Мы приглашаем людей, с которыми есть, о чем поговорить, и которым есть, что сказать. Сегодня гость
«Разговорчиков» — режиссёр Павел Руминов. Павел, а зачем же живут люди?

ПАВЕЛ РУМИНОВ: Я только сейчас понял, зачем живут люди. До этой секунды я не знал. Они живут без какой-то причины. Я как-то здесь оказался, прочитал в интернете, что я выступаю, идентифицировал себя по старой фотографии. Если кому-то сейчас скучно, то мы все должны сделать так, чтобы было веселее. Вот для этого живут люди: чтобы решать реальные задачи, а не обманывать себя, не придумывать что-то, что не в наших силах. В наших силах только провести этот час веселее, чем мы могли бы это сделать друг без друга.

ГИЛЁВА: Я думаю, никто и не возражает вот так его провести. Из нашей переписки я поняла, что вы хотите ответить сыну на этот вопрос: зачем живут люди?

РУМИНОВ: Я сегодня его спрашивал и записал даже на видео. Он ответил. Он всегда отвечает.

ГИЛЁВА: То есть он вам отвечает?

РУМИНОВ: Да, не я ему отвечаю, а он мне рассказывает, потому что он ещё не изучил конъюнктуру, он не знает, как правильно говорить, поэтому он говорит, как думает. Это потрясающе — говорить с человеком, который говорит, как думает и не успевает надеть маску. Конечно, он уже знает, что маску надо надевать. У него много разных политических приспособлений для взаимодействия с родителями, но он ещё в этом не изощрен. Поэтому, пока у него золотое время — 3 года и 8 месяцев, я пытаюсь узнать хоть что-то про него. Он управляет моей жизнью.

ГИЛЁВА: И как он сегодня вам на этот вопрос ответил?

РУМИНОВ: Последнее время он отвечает на этот вопрос одинаково: потому что Земля пустая была бы и было бы скучно, а без Милошика особенно. Сегодня он впервые не стал отвечать, он сказал: «Не знаю» и спросил у Кати: «А зачем, зачем?» Тогда я сказал: «Ну, может быть, съесть вот этот блин с клубникой?» Он сказал: «Не, мало! Ещё надо какие-то поделки делать». Я думаю, это может как-то подытожить изыскания многих философов, которых я знаю, как западных, так и восточных.

ГИЛЁВА: То есть, должно присутствовать что-то вроде энтертейнмент?

РУМИНОВ: Энтертейнмент? Мне кажется, что нам, жителям двадцать первого века, вообще про энтертейнмент лучше заткнуться. Потому что, если уж у кого впервые есть энтертейнмент, в миллион раз больше, чем ему надо, так это у жителей двадцать первого века. На нашей планете большинство людей живут в коробках и делают работу, которую ненавидят. По-прежнему убивают детей безо всякой причины, и диктаторы убивают нации. Ещё ни одна нация не отказалась пойти убивать другую и не сказала: «Есть такая штука, как разум, и, может быть, мы не пойдем убивать вон тот миллион людей». Никто ещё не смог этого сделать. В основном мы обсуждаем, как у нас украли два часа на плохом фильме или как мы послушали неудачный альбом такой-то группы. Такого типа трагедии. Поэтому мне кажется, что разговор о нехватке энтертейнмента уклоняет нас от разговора о смысле жизни. Мне кажется, смысл в том, чтобы быть реальней, чтобы быть достойней капельку.

ГИЛЁВА: А что или кто у вас крадёт время?

РУМИНОВ: Я сам. Последние годы никого ни в чем не обвиняю, это потеря времени. Никто у нас ничего не крадёт. Конечно, тяжело запускать фильм. Такое ощущение, что ты разрываешься. Существует огромное количество людей, которые любят кино, но по каким-то причинам они не хотят ничего делать, бороться, пробивать. Но они любят и ждут. И есть группа идиотов, клоунов, десять-пятнадцать человек, которые что-то пытаются делать, именно пытаются. Вы знаете, как растёт росток: семя, нужна вода, почва, должно пройти время…

ГИЛЁВА: А кто-то вас клоуном считает?

РУМИНОВ: Ну, конечно, я клоун. Кинематографисты — это американцы искусства, кинематографисты самые популярные. Даже самый артхаусный режиссёр всё равно работает на массовую аудиторию. Американцы как по Мехико ходят? Хоп — и останавливают движение, прошёл американец. Кинематографисты — американцы искусства, поэтому они самые заносчивые, самые требовательные. Плачут, что у них миллион зрителей, а не десять, хотя театральный режиссёр довольствуется сотнями зрителей, поэты — вообще десятками. Вот ещё один смысл жизни — бороться со всякой ерундой внутри себя, бороться с ощущением того, что кто-то или что-то тебе мешает. Безусловно, я отношу себя к этим десяти-двенадцати клоунам, потому что я готов спать в студии, жертвовать какими-то вещами, потому что я хочу, чтобы оказалось на экране то, что идёт из моего сердца.

ГИЛЁВА: Вы говорите так, как будто вам приходится что-то доказывать, как будто не ценят и не понимают того, что вы делаете.

РУМИНОВ: Это касается всех нас, кто что-то делает. По случайности, я наделен упёртостью, я не могу жаловаться на непонимание. Когда говорят, что художник не понят, мне это очень странно. Тарковский понят, и Бах понят, Бетховен. Не понят маленький человек, который не сделал ни одного усилия, чтобы его поняли и услышали. Человек, который где-то идёт по улице, человек, который подошёл к окну с чайником. Всё в порядке у художников с пониманием. Я прикладываю усилия, и со временем — вода камень точит — люди слышат. Так же, как и я прихожу к каким-то творцам со временем. Раньше классическая музыка для меня была абстрактна, когда я стал последние два года увлекаться, Шуман был мною понят.

ГИЛЁВА: А вы поняты?

РУМИНОВ: Я понят. Попросил сегодня Катю найти этот клуб, и она меня привела сюда. Я был понят ею.

ГИЛЁВА: А как художник?

РУМИНОВ: Это абстрактно, я этого не знаю. Но мне приходят письма, в которых сказано: «Мы вас поддерживаем, ваше творчество нам близко». Это вопрос праздный, к эго. Оно сейчас пробудится и будет говорить, сколько процентов людей меня поняло. В человеке есть творец и есть паразит. Творец что-то делает и всегда счастлив тем, что он делает, процессом действия. Эго подключается и говорит: «Так, что мы с этого поимеем? Какие лавры, аплодисменты?» Человек разделен на творца и эксплуататора, и одно от другого не отделить. Если бы не было эксплуатационного начала, не было бы прекрасных дисков с классической музыкой или фильмов, не было бы галерей.

ГИЛЁВА: Поскольку вы говорите страстно, возникает вопрос: что вами движет? Это обида?

РУМИНОВ: Если я говорю, а люди слушают, я стараюсь подходить к этому, как к некой части профессии, как к шоу. У меня есть две знакомые женщины, которые готовы послушать мои обиды. Ни мужчинам, ни массовой аудитории я стараюсь обиды не выносить свои. Если я говорю, что чувствую себя как клоун, это не значит, что я жалуюсь. Это просто факт. Представьте, что в вас вселился дух Бетховена или Эйзенштейна, а оболочка у вас начинающего парня из ВГИКа. Вы с этими идеями, пытаясь запустить фильм, идёте к каким-то дядям, которые во время беседы смотрят, хорошо ли на них костюм сидит. Это такая диалектика, что хуй разберешься. Искусство — это что такое? Слушать Бетховена, читать мемуары и напитываться духом антиобывательского мятежа. А потом ты приходишь и пытаешься хотя бы копейку выбить на свой фильм, тебе скажут: «Ну, вы же знаете, людей нет». — «А кто есть?» — «Сейчас есть аудитория, таргет-группы. Давайте поговорим на этом языке». А что это мне даёт в плане придумывания истории? Ничего не даёт. Последнее время я решил отдохнуть и расслабиться. Если я буду играть в американца от культуры, сойду с ума. Я устал за пять лет от этих разговоров. Десять лет я пытался что-то запустить. Тысячи попыток, и ничего. Знаете, как в любви, надоедаешь своей любовью, тебя уже посылают, ну и ты сам думаешь: «Да мне уже нормально, я уже ничего не хочу добиваться, мне ничего не надо». Поэтому ты успокаиваешься, и это хорошее состояние. Я надеюсь, новый фильм, который мы только что сняли, не будет очень успешным, потому что, к сожалению, я в сердцах сделал его излишне приятным. Те люди, которые его видели, в восторге. Я боюсь, как бы не попросили снимать продолжение.

ГИЛЁВА: А что значит излишне приятным?

РУМИНОВ: Боюсь, он может стать хитом, это точно такая же случайность, как и провал. Есть такие хиты, как «Звёздные войны» или «Крёстный отец». Если прочитать биографию этих прекрасных людей, Лукаса или Копполы, всё довольно сомнительно. «Крёстный отец»: какой-то парень, которого все ненавидели, который танцевал на столах, рассказывал всем про идеалы Ренессанса, вдруг снимает трёхчасовый фильм, и все начинают рвать его на части: «О, это барашек! Сколько можно из него свитеров всяких связать». Это же не любовь к Копполе начинается. Он снимает после этого фильм «Разговор». Личный фильм, который он вынашивал много лет. Фильм проходит холодно, никто его не любит. То, что он сказал от себя.

ГИЛЁВА: Вы сделали такой фильм, за который вас любят?

РУМИНОВ: Да, фильм очень мягкий. Когда я его начинал, он был более нервным. Следующий ещё мягче будет.

ГИЛЁВА: Вы говорили, что пытались доказывать, доказывать, но потом успокоились. Какая тогда была цель и какая цель сейчас?

РУМИНОВ: Знаете, что я сделал? Я из своего прошлого собрал одну записную книжку, а всё остальное попытался забыть. Мне очень сложно было бы поддержать разговор с собой трёхлетней давности. Я бы сказал: «Ты что, дурак, что ли?» Смутно помню, чего я тогда хотел. Логически могу понять, конечно. Меня колбасило, я был влюблен в кино. Когда ты приезжаешь в Москву, встречаешь эту косность… Это вечная история… Так устроен мир. Если ты видишь, что все вокруг несправедливо и неправильно, то на своем проекте делай справедливо, занимайся тем, что считаешь правильно. Ничего больше.

ГИЛЁВА: Вы тогда хотели успеха?

РУМИНОВ: Я думал, что мои порывы могут изменить реальность. Это невозможно.

ГИЛЁВА: Художник не меняет мир?

РУМИНОВ: Это хитрая фигура речи. Художник меняет. Когда его эго успокаивается, и всю энергию, которую он выбрасывает во вне, он направляет на свои конкретные дела. Это как хозяйка, которая хочет готовить хорошо, трактаты пишет, выступает, а рука слабеет. Приходит муж, она ему готовит, а вдохновения нет. Я сосредоточился на малых формах. Это не мешает мне говорить о глобальных вещах. Нам никто не мешает ни о чём говорить. Я все время чувствую какие-то знаки вокруг, кирпичи. Недавно мне советовала девушка не упоминать Брамса или Чайковского. «Это раздражает», — сказала она. Я ответил, что мои герои не футболисты и не люди с плакатов пива. Вы заметили, что вся реклама строится на том, что мы должны потреблять продукт, чтобы стать людьми, которые явно не контролируют свои действия. У них закатаны глаза, они всегда в экзальтации. Не в том состоянии, в котором можно анализировать жизнь. Жизнь очень тонкая вещь, ее нужно анализировать. Когда ты пытаешься перестроить абсурдный мир, но у тебя не получается, ты думаешь: жизнь абсурдна, а потом встречаешь несколько, с твоей точки зрения, разумных людей и думаешь, жизнь разумна. А потом десять людей, которые такое скажут, что думаешь: «Расслабься, все хорошо». Потом я стал читать критику разных лет, где я прочел, что всегда всё одно и то же. Я стал готовить материал о странном парадоксе, что под огнём оказывается тот, кто пытается что-то делать, реформировать. Если взять сферу оперы, то под огнём критики был Глинка, Чайковский. Трудно найти критику про второстепенных композиторов, писавших водевили, лёгкую музыку. Получается, что критика — критерий того, что всё в порядке. Есть такой критик, который всю жизнь всех защищал: защита Верещагина, защита Репина. От чего он Репина защищал? От того, что он на картине «Садко» тот не учёл последние изыскания немцев в области морской фауны. На какой глубине Садко должен был встретить тех и тех представителей морского мира? Мир обывательского восприятия смешан с безумным миром художественного мятежа.

ГИЛЁВА: Каким вы для себя видите выход? Просветлить обывательское сознание? Или собрать свою небольшую аудиторию?

РУМИНОВ: Вы знаете, я не даю интервью, это мое четвёртое интервью за год, поэтому я не пришёл с готовыми ответами. Быть необывателем очень легко, надо просто видеть вещи немного ироничнее, проще. Я не знаю ответа на ваши вопросы.

ГИЛЁВА: Я тоже задаю вопросы не те, которые я приготовила.

РУМИНОВ: А я не отвечаю те ответы, которые я заготовил.

ГИЛЁВА: Вы написали ключевые слова, которые могут вам помочь в трудную минуту?

РУМИНОВ: Какая у меня трудная минута может быть?

ГИЛЁВА: Зададут какой-нибудь идиотский вопрос, например.

РУМИНОВ: Максимум, что может быть, это все будут недовольны тем, что я сказал. Но это нормально. Меня часто приглашают во ВГИК. Мы говорим о творчестве. Я отказываюсь говорить на конкретные темы: что такое монтаж, как правильно снимать. Я говорю, что надо избавиться от страха, если мы не станем свободными, нам бесполезно что-либо обсуждать. Я попытался одеться, как молочный коктейль. Этим я сказал больше, чем пытаясь играть в интеллектуала. У меня нет никакого образования. Но я знаю, конечно, в чём смысл жизни. Это так просто, что мы никак не можем это понять. Многие люди живут совсем не так, как я считаю хорошим для себя. Я что, должен их менять, что ли? Если есть человек, который снимает что-то или пишет роман, и это произведение не нравится никому, включая его родственников, но он счастлив — это успех. Потому что когда мы говорим об успехе, мы говорим только о наших внутренних чувствах. Если человеку нужен «Оскар» для счастья, you are welcome, бейтесь за «Оскар». Но актёр Джордж Скотт и Вуди Аллен не пришли на церемонию. Верим ли мы, что есть свободные люди, которые счастливы просто тем, что они делают? Я знаю, что они есть. Когда люди возникли на этой планете, какой у них смысл жизни был? Его нет, как и любви нет, до того момента, пока вы не чувствуете любовь. Смысла жизни нет, пока вы его не чувствуете. Мне это нужно для того, чтобы жить самому. Смысл жизни возникает тогда, когда вы его формулируете и чувствуете как смысл жизни. Все остальное — чужие смыслы жизни, чужие слова, чужие пути. Это воздействие на кору головного мозга, и вы понимаете, что смысл целой нации — пойти и убить другую нацию.

ГИЛЁВА: Вы можете сказать свою формулировку смысла жизни?

РУМИНОВ: Нет, в этом-то и дело. Для жизни нам нужны одни ответы, для того, чтобы нам сейчас проводить время, другие. Нам нужно тянуть, не упрощать. Мы бежим в эти разговоры от страха одиночества. Мы бежим в разговоры с другими людьми как в крепость, спасаясь. Поэтому я пытаюсь это время использовать, чтобы мы тут разговаривали.

ГИЛЁВА: Вы говорите, что любой фильм — это повод к разговорам о жизни.

РУМИНОВ: У меня закончился роман с кино. Я так любил его, интересовался всеми аспектами. Сейчас мне это неинтересно. Мы вообще не верим, что это серьезно, смысл жизни. А это серьезно. Мы умрём, но у нас есть время, и никто не скажет, как нам это время прожить. Если, конечно, это не в чьих-то интересах, как в «Макдональдсе», например. Смысл жизни — идти в «Макдональдс». Найди себя в «Макдональдсе». Многие люди верят. Вопрос драматичный. Ортега-и-Гассет, философ, говорил: «Вся Европа погрязла в интеллектуализме». Люди говорят словами, отвечают другими словами на эти слова, они не понимают, что человек, в отличие от тигра, человеком может быть только усилием воли, обретая человечность, то есть разум, понимание другого человека, ощущение смысла. Это не врождённое. У тигра тигринность — врождённое качество. Человек — то человек, то нет, то нечто невообразимое, просто набор инструментов, которые он может собрать в любой последовательности. При рождении мы — кусок разума. Мы видим, как люди по-разному живут. Тигры живут примерно одинаково. Человек — это вообще чёрная дыра. Вы мне скажите, что такое человек? К вам приходят умные люди, вы с ними общаетесь. Человек — это полуфабрикат. Я ничего не вижу в мире, кроме стечения обстоятельств. Миллион противоположных факторов сливаются и перемешиваются в радугу миллионов цветов, и это называется миром. По стечению обстоятельств я — это я, вы — это вы. Когда мы приходим к этому пониманию, у нас появляется шанс управлять своими поступками. Смысл жизни в том, что, когда я дышу, я могу контролировать своё дыхание. Большинство времени я не контролирую, это происходит само собой. Смысл в сознании, в том, что ты можешь задать себе вопрос: «Зачем я живу?» Если этого не происходит, ты робот, и вопрос о смысле жизни — пустая трата времени, праздный разговор. Смысл нами ощущается. Кто-то играет на гитаре и чувствует — смысл пришёл, кто-то — гуляет или бегает по утрам и чувствует, смысл пришёл. Это вопрос каждого. Как сохранить здоровье? В ток-шоу подразумевается, что ты остаешься пассивным, а кто-то приходит и даёт тебе рецепт. Вот это смерть. Смысл жизни — не быть пассивным. При пассивности исключается вообще что-либо. Люди, которые знают, как Пашу подколоть, спрашивают: «Паш, что такое сознание?» — «Прочти одну из книг Гурджиева, я тебе не объясню, я не учитель». — «Ну, все-таки, в двух словах». Я завожусь, конечно же, время от времени, как и все. Если бы я не заводился, то я бы потерял часть своего шарма. Я ещё не старый человек, надо производить впечатление на женщин. Любой мыслитель пытался вернуть вам вопрос и сказать: проживите с этим вопросом реально, и вы поймете, что вопрос о смысле так же конкретен и прост, как вопрос, где купить машину. Метафизические вопросы просты до предела, но только к этому надо прийти. Я понял, что все счастливые моменты в моей жизни связаны с творчеством, я понял, что настаивая на тех решениях, которые родились в моём сердце, я становился человеком, не теряя достоинства и продвигаясь на миллиметр куда-то. Я знаю, что, когда родился мой сын, это было хорошо. Я знаю, что, когда ты улыбаешься в ответ на критику, это хорошо. Я знаю, что когда ты поддерживаешь того, кто рядом, хотя у тебя настроение не поддерживать его, это хорошо. Все очень просто. Это не так эпически, за это не вручают «Оскар». История мира — это история кровавых, громких событий. Наполеоны завладевают умами. Почему? В учебнике психологии написано: не потому что Наполеон выдающийся человек, просто, в отличие от матери Терезы, он громче. Нам каждому надо разобраться, что такое жизнь здесь. Очень маленький промежуток, где мы ничего не контролируем, где мы можем попасть под машину каждую секунду. В этой книжке (показывает свою записную книжку) 70 конкретных дел, которые надо сделать. Это мой смысл жизни. Если я не делаю этих дел, мне плохо. Я чувствую себя, что я должен сделать конспект какой-то книги, чтобы люди это прочитали. Я не понимаю, почему, но мне плохо, что я не делюсь этим. Я хочу снять фильм такой-то и такой-то. Мне плохо, если я его не снимаю. Никакого другого смысла нет. Нельзя быть добрым, если ты сам не осознал этого. Нельзя быть добрым, если твоё сознание спит. Человек должен работать над собой и увлечься жизнью, загореться, влюбиться. Любовь же не надо объяснять. Вздрогнуть, вспыхнуть и не терять этого состояния. И задавать этот вопрос: «В чем смысл моей жизни?» У одного суфия была медитация, которая построена только на этом: «Зачем я живу?» Человек, повторяя эту фразу, достигал состояния, в котором он понимал, что без работы это не получится. Это сложней, чем выиграть Олимпиаду. У нас есть такой инструмент — голова, которая нас постоянно обманывает. Я читаю много книг о кино. С точки зрения человека, который делает кино, книги, написанные теми, кто не делает кино, состоят на девяносто пять процентов из обсуждения регбийной лиги кенгуру. То есть, как кенгуру играют в регби. Да никак они не играют. Примерно та же логика. Наша голова может изобрести любые реальности. Я читаю такие анализы фильмов, построенные на таких фантастических допущениях, что думаю, барон Мюнхгаузен — вот кто правит миром, а не Джордж Буш и не «Макдональдс». Фантазия, заменяющая нам интерес к невероятному космосу реального. Реальное фантастичней. То, как устроен наш мозг, как люди делают стекло, как люди делают фильмы. Чтобы сделать даже плохой фильм, надо много-много знать. Это было мое прозрение. Я очень увлекался сферами фантазии, воображения. Сейчас я дарю «Назад в будущее», я не хочу, чтобы такие фильмы присутствовали в моем доме.

ГИЛЁВА: Но то, как делать стекло ведь можно разложить на материальные составляющие, а как делать кино не раскладывается. Есть же момент иррационального, волшебства?

РУМИНОВ: Ваш мозг сейчас встал опять на эти лыжи. Именно поэтому обсуждать мы можем только то, что рационально познаваемо. Всё.

ГИЛЁВА: Но это же скучно обсуждать!

РУМИНОВ: Тогда не смешивайте темы — приближение к истине и как провести время. Я готов провести время. Я могу рассказать смешные истории, как я встретил медведя…

ГИЛЁВА: А по ходу дела к истине можно приблизиться? И время провести и к истине приблизиться. Цель была такая.

РУМИНОВ: Вашей цели я не знал. Смысл свободы, которые мы получили в 91-м году в том, что мы свободны за счёт того, что другие люди нас раздражают, и мы принимаем это. Только так существует свобода. Мы принимаем, что люди ходят раскрашенными на улицах. Смысл жизни вот в чём. Во-первых, вы все его чувствуете. Есть дела, которые вам нравятся, и есть дела, которые вы делаете, потому что это нужно делать. Есть вещи, от которых мы чувствуем, что у нас растут крылья. Когда мы чувствуем это, самый первый подвох — мы боимся быть осмеянными и непонятыми. Говорить надо не о смысле жизни, каждый его знает, он чувствует его внутри, и для каждого он конкретен. Говорить не о том, как его обрести, а о том, каким образом нам расслабить друг друга, понимать друг друга и не бояться. Мы боимся быть не понятыми. Даже в семье вы все время врёте, потому что боитесь, что вас осудят. Хотя смысл семьи в противоположном. В том, чтобы человек, со всеми своими грехами и несовершенствами приходил в эту среду и становился лучше. Потому что лучше нас делает только понимание. Непонимание, любая негативная эмоция не делает нас сильнее. Она делает сильнее только гениев, которые все это поняли и превращают все в симфонии. Знаете, как бывает, я повел свою группу смотреть фильм. Это не входит в мои обязанности. Сеанс закончился в два часа ночи. У меня только родился сын, я приезжаю домой. Моя жена недовольна. Я прибегаю ко лжи, описываю другую ситуацию, потому что она не готова понять, что я повел группу и пренебрег ими. Но я понимал, что даже с точки зрения моего сына я прав, потому что отдать я ему могу только мою жизнь. Что я не превратился в калькулятор, который всё подсчитывает и всем поддакивает, а который верит, что надо идти по своему пути. Я боюсь это сказать. Я вижу смысл, чтобы перестать бояться. Проблема в том, что мы улетаем, в жизни мы страдаем, нас бросают, мы не знаем, как реагировать. Нас на работе кидают, мы не знаем, как реагировать. Потому что, когда мы собираемся говорить, мы говорим отвлеченно. А эзотерика — это наука о том, что наш внутренний мир устроен точно. Когда мы поверим, что наш внутренний мир устроен точно, а я в это верю, мы поймем, что нас могут бросать, а у нас будет великая сила. Сила эта — внутренний мир, который надо укреплять каждый день. Моё открытие в том, что не в положительных рецензиях смысл. Вышел фильм, и все рукоплещут. Ты ещё больше чувствуешь себя, как на иголках, думая, какой следующий фильм снять, а как теперь людей порадовать. Это конец свободы для художника. Художник должен быть от балды. Он должен выбрасывать в людей открытия, как ребёнок. Мне жена подарила вот эту шапку. Я в ней похож, мне кажется, на Шона Коннери из фильма «Индиана Джонс-3». «Лучшая часть», — скажет во мне затухающий киноман. Я думаю, что если я пойду в этой шапке на улицу (достаёт из сумки шапку и показывает залу), я не уверен, что она легитимная, но я хочу в ней ходить. Человек хочет носить эту шапку, но мы в таком состоянии, что даже не можем себе этого позволить. Разговор о смысле жизни заканчивается, потому что мы его пока не можем позволить. Как сказал Оушен: «Если по Земле голый пройдет, его схватят и посадят в тюрьму». А может, ему так хорошо, может, ему доктор прописал? Может, ему хорошо ходить голым, он счастлив. Люди больше могут понять убийц и преступников, чем свободного человека. Свободные люди отдают миру открытия, они делают его светлее, цивилизованней, прекрасней. Но в целом, их не любят, потому что они раздражают. Вот такая дилемма. Вы меня к чему-то клоните, а я стараюсь отвечать точно. Если бы я сейчас подстроился, то вам всем казалось бы, что я круче знаю предмет.

ГИЛЁВА: У меня возникает масса вопросов, но я понимаю, что лучше мне сейчас помолчать, пусть льется. Вы очень красиво рассказываете, очень хорошо, что не подстраиваетесь под стереотипные и заданные вещи.

РУМИНОВ: Когда проходит конкурс дебютантов, люди ведут себя, как будто совершили преступление: «Я снял, посмотрите, а я пошёл». Тот, кто выходит, не должен мямлить. Он — победитель, а не тот, кто сидит в зале. Смысл жизни не сидеть в зале, а выходить и показывать свою короткометражную нелепую работу и тащиться от того, что она нелепая. Другого пути нет. Иначе мы это время на Земле не проживем легко, свободно, все время будем на иголках: как бы угадать, как бы попасть. Кому нравится нервничать? Это страна, в которой люди боялись, что за ними придут и расстреляют за то, что они не так говорят, не так одеваются и не к тому сословию относятся. Страх в генах. Страна погрязла в страхе. Люди, с которыми ты говоришь о кино, когда речь заходит о каких-то эшелонах, вдруг говорят: «За МКАДом никто этого не поймет». Как что-то изменится, если мы объяты страхом и разделены на маску и на «Я»? Смысл в том, чтобы находить в себе силы и не бояться давления слепой расплывчатой критики, когда вы пытаетесь творить. Смысл жизни в творчестве. Все остальные ритуалы жизни по кругу. Мы едим, ходим, пьём, зарабатываем деньги, но «Я» в этом не проявляется, мы все одинаковые в этом. Через творчество проявляется индивидуальное.

ГИЛЁВА: Вы ставите задачу кого-то вдохновить?

РУМИНОВ: Стараюсь не ставить. Как с критикой фильмов. Если бы мы все воспитывались по-другому! Мой сын растет хитрожопеньким. Он начинает терять своё «Я» и надевает маски. Если бы нас учили отвечать перед собой и стыдится плохой работы самим, то какая разница в том, как люди реагируют? Если я снял фильм, в котором я чувствую, что не честен, то я не решаю свою задачу. Какая разница, примут фильм или нет? Если я знаю, что я был принципиален и сделал все, как хотел и чувствовал, то какая разница, что люди скажут? Какая разница, что вы сейчас думаете об этом, потому что, если я обманываю себя, то уже распинаю. Есть такое выражение: преступник уже наказан. Если бы нас научили тому, что каждый преступник уже омрачает свою жизнь, теряя шанс прожить свою жизнь светло, люди бы боялись этого, а не милиционеров.

ГИЛЁВА: Вы называете себя затухающим киноманом, тем не менее, вы занимаетесь кино…

РУМИНОВ: Я не занимаюсь кино.

ГИЛЁВА: Вы снимаете кино.

РУМИНОВ: Я не снимаю кино.

ГИЛЁВА: А как вы это называете?

РУМИНОВ: Я называю парадоксом то, что я сейчас сказал. Я думаю, что парадокс — двигатель жизни.

ГИЛЁВА: Кино же не существует без зрителей. Вы говорите, что не важно, увидят или нет…

РУМИНОВ: Мне трудно бороться с шоуменом в жизни. Я с трёх лет пытался привлечь внимание других людей. Если вы живете во Владивостоке, то у вас только два шанса — либо стать бандитом, либо ебанутым художником-визионером, как я. Вы думаете, что я сидел в парче и пил все сорта кока-колы в советское время, ходил с папой в валютный магазин, покупал себе японские майки с японской жвачкой и думал: «Почему бы мне не стать Феллини»? Вообще-то я не знал, как платить за квартиру, мне было страшно смотреть на мир вокруг себя. Что такое Россия, конкретно Чуркин, Владивосток?

ГИЛЁВА: То есть, вы не собирались стать Феллини, жизнь заставила?

РУМИНОВ: Но мне так нравится, что я здесь, а не там! Это смысл моей жизни был. Мне так нравится, что я от вас поеду в Питер, мне там сняли такую хорошую квартиру, потому что я режиссёр и делаю фильм, который очень нравится моему продюсеру, он первый раз делает фильм и очень счастлив. Это лучше, чем то, что было бы там. Это имеет смысл в сравнении, не абстрактно.

ГИЛЁВА: Как я вас понимаю, я родилась там рядом.

РУМИНОВ: Может быть, у вас не было такого фактора, как у меня. Моя сестра очень часто заводила Таню Буланову. Когда люди говорят, что в моём кино есть некоммерческий момент, то я его специально вставляю, чтобы ответить на эти нападки поп-культуры на мою частную жизнь и занятия шахматами. Когда какой-нибудь паренёк, который говорит на чистом русском, заходит и спрашивает: «Чё, в шахматы играешь?», то с детства думаешь: «Шахматы, книги… хорошо, что тебя ещё не сожгли за это, будь благодарен!» Когда тебе говорят: «Что ж вы так, о массовом зрителе не думаете!» О том вот парне, который зашел ко мне с бутылкой водки, я не думаю. Что, я ему должен быть вовек благодарен? Я не имею права о нём думать. Я не имею права думать ни о ком из вас. Эн Рэнд, философ (вместе с Гурджиевым и Ортега-и-Гассетом — это три философа двадцатого века, которых я рекомендую), потрясающую вещь сказала. Эта фраза считается самой популярной в Америке после «Возлюби ближнего своего». Заповедь нового человека, если он хочет стать добрым и гуманным: «Я обещаю, что я ничего никогда не сделаю для другого человека. Я клянусь, что я никогда не сделаю этого». Когда мы начнем жить этой заповедью, у нас будет любовь и безопасность. Мы будем жить и умирать спокойней и свободней, чем сейчас. Потому что люди, умирая на войне, могут делать это только за кого-то, а не за себя, люди работают на работе только за кого-то, рекламу делают только для кого-то, это не исходит из их сердец. Тот, кто не пропускает идею через себя, превращается в пушечное мясо. Если вы делаете что-то, используйте сознание. Мне кажется, что в более совершенном мире мы могли бы спокойно прерывать разговоры, сказав: «Слушай, я сейчас слушаю увертюру Шумана, давай ты мне перезвонишь потом». Вы заметили, как музыку приглушают — деловой звонок. Может быть, в другом мире было бы правильно: «Бля, я не могу сейчас говорить об этом сраном контракте, я слушаю увертюру Шумана». Это мне кажется более человеческим. Это тот уровень жизни, на который мы могли бы выйти, если бы воспользовались теми открытиями, которые дали нам мыслители. От увеличения разума мир не превращается в хаос.
Разум — это внимательность к жизни. Это значит, что вы ощущаете хрупкость мира. Это значит, что вы начинаете думать не только о том, сколько салфеток и бумаги получится из дерева, а о том, что это когда-то кончится и дети ваших детей будут на мёртвой планете. Я люблю кино, когда оно становится проводником идей, мыслей и эмоций. Грэм Грин сказал, что нет никакого другого искусства, которое так заставляло бы людей любить жизнь. Потому что у нас есть только две вещи: либо опыт побывать рядом с Ганди или ирландскими террористами, либо увидеть фильм, честно снятый, и за счёт воображения и погружения в тему получить представление о том, как устроен мир. В этом смысле то, что мы видим в кинотеатре, предательство, уничтожение, растрачивание идей кино. Я не могу с этим ничего сделать. Как ничего не мог сделать никакой немецкий интеллигент с фашизмом, потому что философ работает идеями. Диктатор — это всегда насилие, военная мощь. Поэтому, когда Эн Рэнд спрашивали: «А вам не кажется, что вы навязываете свои идеи?», она отвечала: «Давайте начнем навязывать идеи, давайте перестанем силой на людей воздействовать». Если бы Гитлер оставался бы стенд-ап комиком и навязывал идеи в баварском баре, что евреи — исчадие ада, не было бы этих жертв.

ГИЛЁВА: У вас есть единомышленники из современных деятелей?

РУМИНОВ: Если говорить о кино, то мне очень нравится проект Naked cinema, маленькие фильмы, которые я снимаю за свой счёт. Впервые в жизни я перестал ждать денег, теперь я не буду просить финансирования. Я буду наговаривать на камеру, я буду выкладывать фильм в интернете, действовать через свой ресурс, это моё пространство в сети. Фильмы Уэса Андерсона или Мишеля Гондри — это то кино, каким оно может и должно быть. Это кино, которое вселяет свет, кино, в котором есть мысль. Фильмы Александра Пейна. Новая волна американских гуманистов. В России много хороших фильмов снято за последнее время. Какие? Я здесь не критерий. Нам всем нужно стремиться к объективности. Все люди смотрят фильмы неправильно. Я как смотрю фильмы. Когда мне надо было выживать, я ходил смотреть фильмы, как в тренажёрный зал. Когда я смотрел фильм о Рокки, наполнялся энергией «всё возможно». Когда я смотрел фильмы Куросавы, читая его мысли и книги о нём, я приходил к таким размышлениям, широтам мудрости, что я становился более сильным. Я уже не смотрю «нравится — не нравится». Я либо говорю: «Это мне ничего не даёт» и не трачу силы осуждать кого-то, либо я смотрю и получаю что-то. Это — прагматизм. Если вы посмотрите фильмы «Простые вещи» или «Свободное плавание», «Русалку», «Слушая тишину» — последние фильмы, которые я смотрел, в них есть автор, есть герой, индивидуальность — то, что я приветствую. Я понимаю, что эти фильмы не несут зла, не совращают людей, в них есть благородство и свет. В них есть плюс. Мы очень много говорим о минусах. Минусом ничего нельзя строить. Это самое излюбленное занятие критиков, поэтому они несчастны. Нельзя творить минусами, они отрицают, отрицают, отрицают. Потом приходится много пить. Любой фильм, в котором есть некий плюс, не позитивность, а когда человек пытается созидать — это прекрасно. Знаете вы или нет, но в кино продолжает существовать цензура, дикие нравы, потому что кино нуждается в деньгах.

ГИЛЁВА: То есть цензура денег существует?

РУМИНОВ: Цензура варварства. Для зарабатывания денег нужно быть грубее, тупее, непринципиальнее. Когда мы говорим, что такое у нас кино, кто знает, сколько замыслов, порывов убито? Все судят по тому, что режиссёр Х сумел довести до экрана. Все судят строго, но посмотрите, в чем лицемерие (лицемерие — часть нашей жизни, если бы я не лицемерил, у меня бы не родился сын, я бы не соблазнил свою жену). Все остаются пассивными, ожидая чудес от режиссёра. Это странно, вы же знаете, как это тяжело, либо вы включаетесь в борьбу, либо остаетесь пассивными. Чем светлее замысел, тем меньше шансов, что он будет реализован. Критики говорят: «Мы разочарованы, мы ждём от вас открытий, переверните нас!» А продюсеры говорят: «Не переворачивай нас! Оставь там, где мы есть, дай нам почву под ногами, дай секс!» Я предлагаю обезьян привлекать в кинорежиссуру, потому что история о совокуплении и о том, как ты мстишь гангстерам, которые подставили тебя, лучше всего режиссировать обезьянам. Мы рукоплещем Антониони. Он не мог получить миллион долларов на свой фильм последние десять лет. Бергман ушел в огромной горечи, потому что его перестали смотреть, его имя превратилось в аналог кока-колы. На Земле остаётся Годар, у него нет аудитории. Когда его не станет, мы вспомним о Годаре. Годар — живой режиссёр, он снимает сейчас, у него нет дистрибуции. Когда у него на канадской границе спросили цель пребывания, он ответил: «Показ фильмов в пустом зале». Мы можем поддерживать живых. Давайте посмотрим фильм «Жить своей жизнью» или «Мужское — женское», попытаемся сделать так, чтобы фильм что-то изменил, а не поставить себе киноманскую звездочку: «Я посмотрел ещё один фильм Годара». Меня потрясают люди, которые посмотрели сто фильмов неореалистов, а когда дело доходит до критики, они самые нетерпимые и самые варварские люди на земле!

ГИЛЁВА: В этом мире критики зачем-то нужны?

РУМИНОВ: Я очень их люблю! Вы что считаете итальянским футболом? Команду серии D или чемпионов мира? Я имею в виду, что в любом явлении мы судим по сильному. Когда мы были в Лос-Анджелесе со своим фильмом, к нам подошёл дедушка, мы с ним обсудили румынский фильм, который казался нам круче, чем весь Кубрик. Он предложил пойти обсудить. «А вы кто?» — «А мы вот кино снимаем. А вы кто?» — «А я вот книгу о Поланском написал, это мой друг». Подписал нам книгу, мы всю ночь сидели, разговаривали о кино. Критик — это популяризатор кино, компас культуры. Мы в России потеряли позитивный смысл слов. Рецензент — это ни плохо, ни хорошо, это провождение времени. Провождение времени не имеет отношение к прогрессу. Мне не нужен рецензент, чтобы провести время. Почему я чувствую себя чуть-чуть свободней и счастливее? Потому что мне это даёт созидание. Там, где нет созидания, ты не можешь быть счастливым.

ГИЛЁВА: Я думаю, сейчас настал такой момент, когда из пассивных слушателей пора превратиться в активных участников. Вопросы?

РУМИНОВ: Нам нужен детский уровень разговора. Мы во взрослых играем, мы не взрослые. Общаясь с детьми, разве вы не чувствуете, что тоже хотите мороженого, в зоопарк, поменьше работать? Взрослый — это ребёнок, которого уже может эксплуатировать корпорация. У нас внутри происходит борьба космического характера. Про смысл жизни. Я всего лишь слушаю маленького человечка. Ученые открыли, что приходя в себя после сна, есть промежуток времени, когда мы ещё не стали частью общества и думаем, как мы думаем. Отчасти смысл жизни в том, чтобы быть собой, сокращать расстояние между тем, что мы говорим, и тем, что мы думаем. Когда люди собираются в рекламном агентстве, придумывая заставочку попикантней, они всё себе врут. Я знаю, они выйдут в курилку и будут ржать над этим. Этот человек по утрам говорит все как есть, и я просто его слушаю. Если этот action figure в вас есть, то, делая что-то, вас впервые могут назвать сумасшедшим, шизофреником, но вы впервые почувствуете такие сорта счастья, как в невероятном супермаркете, какого просто нет на земле. Надо понемногу пробовать. Нам нечего терять, мы никак не можем понять, что мы умрём, смерть заберет всё. Шекспир и Моцарт не знали, что они культовые, крутые ребята. Они умирали с ощущением, что на них не обратили внимания. Вот эта штука символизирует наш поход в «Макдональдс», который не едой славится, а тем, что там всё привычно и предсказуемо. Когда я пытался в Хельсинки найти туалет, я не мог зайти в кафе, я искал «Макдональдс», потому что это знакомое место. В нас есть зверь и Оскар Уайльд (достаёт из сумки игрушечного динозавра и фигурку человека). Когда фанаты после матча крушат витрины, это не Оскар Уайльд в них говорит. Когда кто-то из них решил написать своей возлюбленной стихи, потому что знает, что на них девушки ведутся, в нем забрезжил эмбрион Оскара Уайльда. Гурджиев сказал потрясающую вещь. Его почему-то никто не слышит, лет через пятьсот услышат, а он сказал про формулирование самого разумного опыта людей. Он сказал, что мы разделены на множество «Я», и эти «Я» борются. Когда вас называют шизофреником, это наше нормальное состояние, диалог. Я предлагаю всем пойти в магазин «Путь к себе» и купить там несколько книг. Это самый лучший магазин. Есть вещи, которые наверняка нас не питают: рекламный блок, телесериал, картофель фри. А есть вещи, которые, возможно, сдвинут нас с мёртвой точки. Знаете, если в фильмах человек выпивает эликсир и становится другим, например, суперхудожником, он всё равно кажется больным, потому что вроде бы невозможно быстро измениться. Нам кажется нормальным меняться постепенно, и это здорово. «Я» — это нечто, что лежит в кармане. Вот вы ищите, ищите. Что? Быть несчастливым и выглядеть покруче, или быть счастливым и выглядеть так, как я выгляжу? Когда вы приезжаете в более свободную страну, что вы видите? Людей, которые более странно одеты, более странно себя ведут. Ты заходишь в книжный магазин, а там нет расписания. И написано: «Ушла на репетицию своей рок-группы». Потрясающе, как мы боремся за наши права потребителей. Тысячелетиями люди горели на кострах, отстаивали идеи разума, равенства, свободы и безопасности людей, умерли, раньше их сжигали. Вместо мультиплекса люди ходили смотреть на ведьм. Вокруг этих площадных зрелищ продавали аналог попкорна. Сейчас самое лучшее время для жизни человека, лучше не было. Я всегда в самолете чувствую нашу эфемерность. Иногда мне кажется, что жизнь моя закончилась, и я живу бонусом. Выходит бледный пилот и говорит: «Не волнуйтесь, сейчас сядем, минут через тридцать», а параллельно какой-то пассажир возмущается: «Я не понимаю, почему вы на этом самолете не даёте чая!» Стюардесса отвечает: «В этом самолете нет розеток, это ТУ». — «Но когда мы летели туда, там был чай!» Самолет уже трясёт. Бабушка слева спрашивает: «Дочь, а сколько без топлива мы можем продержаться?» — «Вроде бы, нисколько». — «Дайте мне горячего чаю!» Этот образ того, как все время, балансируя над пропастью, мы думаем о том, что не имеет отношения к жизни. Надо определиться и успокоиться. Мне повезло, что, в силу лени, я никак не успевал дойти до школы. Когда я один раз пришёл на какой-то урок, для этого мне пришлось спать в одежде и в ботинках, надо мной совсем нависла угроза увольнения. Все на меня смотрели, и никто не мог усвоить урок. Если ты в школе попадаешь под влияние, что самообразование и развитие только для того, чтобы вам поставили галочки в книжечках, это самоубийство!

ГИЛЁВА: А вы сына отправите в школу?

РУМИНОВ: Я со своею женою не живу, ушёл из семьи, поэтому у меня политическое влияние очень слабое. Я могу воздействовать только через свой блог своими мыслями и своей биографией. Я чувствую перед ним ответственность, когда у него дойдут руки прочитать то, что про меня пишут, про то, что я нездоровый извращенец. Все режиссёры очень умные в России. Вы заметили, что они не поддерживают связь с общественностью? Снимаем мы, потому что нравится нам и хочется что-то сказать. Мое открытие: о разумном нельзя кричать, о разумном нужно говорить только тихо, нельзя соревноваться с рекламой. Работать для людей нельзя, это значит их предавать, работать можно только для разума. Если человек — это тот, которого нужно обманывать, давать ему конфетку, поливать кока-колой, сохранять в коконе сна, если я сам такой же, как они, почему я должен их эксплуатировать? Для меня будет не круто, если я буду жить в этой лжи. Интрига, что в нас внутри есть. Времени очень мало, но, вместе с тем, достаточно, чтобы прожить и устать. Я думаю, жить надо так: работал, что-то делал и так устал, что все, пора спать. Это идеал. И ушёл. Сколько мы усилий тратим на эти эфемерные вещи, на то, что мы думаем, что думают про нас, на то как бы отразиться в этих глазах?! Нам никто не нужен. Именно, когда мы отказываемся от других людей, мы можем к ним вернуться, быть спокойными и дать им что-то. В этом смысле каждый человек — фонарь. Моя задача приходить к мыслям самому. Наука о том, что хорошо и что плохо для человека, она точная. Гринписовцы говорят: «Мысль глобальна, действие локально». Мне кажется, у нас прекрасная нация, в нас прекрасный идиотизм заложен, мы не определились, мы ни то ни сё, у нас нет никакой главенствующей идеи, достаточно свободы, больше, чем когда-либо. Вдобавок мы можем бесплатно качать фильмы, а мы всё жалуемся. Когда меня спрашивают, что нужно, чтобы снимать кино, я говорю: «Нужен вольный борец, который влюблён в свое художественное видео и ходит с тобой к продюсерам, говоря: «Почему вы не хотите увеличить бюджет? Это же так классно! Посмотрите, что мы делаем!» Я пытаюсь хоть что-то делать через Naked cinema, набрасывать хотя бы на словах то, что у меня накапливается в своём журнале. Снимаю один фильм в два года. Это безумие. Как и любой путь. Если вы на этом пути преуспели, наверняка вас будут считать сумасшедшим. Нужно выбрать то безумие, которое вы любите. Это единственный путь. Нужно не торопиться, пробовать и быть спокойным, выполнять задачу. Сосредоточиться, не растекаться, быть конкретным. В кино нельзя сыграть любовь, можно сыграть только руку за ухом, можно поперхнуться кофе, нельзя сыграть любовь и тоску, можно сыграть что-то конкретное, через что вы почувствуете это. Так и в жизни. Жизнь, как фильм, можно только действиями делать.

ГИЛЁВА: У вас потрясающие задатки проповедника. В вас подключаешься, как вилкой в электричество и всё. Говорите, говорите!

РУМИНОВ: Я давно не был в мультиплексе, пытаюсь перестать ходить в кино. Мне не нравится ходить в кино. Они всё больше делают ставки на картонные фигурки. Искусство Эйзенштейна, Орсона Уэллса — это откутюрная пещера, в которую люди угрюмо входят и угрюмо выходят. Я снимал на камеру лица людей после самого развлекательного фильма. Как будто речь Брежнева была выслушана. Американцы бросают всё, что у них есть, чтобы люди были развлечены. У американцев другая философия. Я снимал с ними. Все люди в расфокусе, кроме режиссёра, который думает: «Всё давно уже не имеет никакого смысла, я один это вижу, но все продолжают это делать, черт! И сказать об этом неудобно, ну ладно, на монтаже как-нибудь справимся». Потому что никто не будет тебя слушать: «Скорей, скорей, меньше потратим!»

ИЗ ЗАЛА: Вы говорите сначала, что не любите кино, потом, что любите. Какие у вас отношения с кино? Второе, как вы встретили медведя?

РУМИНОВ: А, хотите приколов всё-таки. У меня есть заповедь — приколу не служить. Прикол — это хозяин жизни, что прикольно, то и хорошо. Мне самому хочется рассказать про медведя, но я не знаю, что ответить. Боб Дилан первым перестал отвечать на вопросы, когда у него не было ответа. Это всех раздражало. Когда он понимал вопрос, он долго на него отвечал. Он перестал играть словами. Я сейчас не чувствую энергии сказать про мои взаимоотношения с кино, потому что мне кажется, что я сказал. Если это было не понято, ничего страшного, это нормально, но я сказал. Я сказал, что меня интересует кино, идеи, мысли, меня интересует человек, это намного интересней, чем мания, когда ты просматриваешь новинки, когда тебя интересуют жанры. Это все мёртвое. Самое интересное — человек, он себя выражает через кино. Поэтому, ни кино, ни опера, ни живопись, мне неинтересны. Мне интереснее та мысль, которая стоит за этой формой. Это самое уникальное и потрясающее. Мусоргский — это, по сути, панк, Sex Pistols классической музыки. Когда ты это прозреваешь, становится по-настоящему интересно, намного интереснее, чем быть любителем какого-то направления и ограничивать себя в этом. Что касается медведя, то я его встречал каждый день на площадке. Это такое метафизическое существо, которое говорит тебе: «Нет, ничего не получится!» Иногда трудно представить, что ты продолжаешь это делать. Я не понимаю, как удалось что-то сделать, это было невозможно. Помню, как после смен, когда мы снимали фильм ужасов, выходил из сумасшедшей мясорубки (многие люди, попадая на площадку, шокированы тем, как сложно делать кино), я приходил весь в крови, актёры мои тоже так уходили, это был беспредельный опыт. Когда мы снимали в Переделкино сцену убийства, дубль за дублем, цемент актёру попадал в лёгкие, я ему обещал, что он от этого не умрёт. Я не знаю, как это описать, это было близко к войне. А потом ты приходишь и видишь, что люди так праздно разговаривают в кафе, ты чувствуешь, что ты не с ними, ты какое-то другое существо, не понимаешь, как можно тратить жизнь на это. Потом, когда я не снимаю, я сам становлюсь таким. После съемки думаешь: «Как же донести, что это круто?!» Это ощущение, что я человек, а до этого был заготовкой. Ни один продюсер, ни второй не хотели, чтобы этот фильм возник. Публика его не ждала. Вы должны решаться на это, никто не хочет меня. Пикассо сказал: «Вас никто не хочет». Когда Лист вдохновлял Грига, он сказал: «Вы главное должны запомнить, если хотите творить: вы никому не нужны, вы должны просто стоять на своем. Вот и всё». Вот в чём величие этих людей, всяких Рембрандтов и Вагнеров. В упорстве. Будьте упорны, последовательны, делайте что-то регулярно и становитесь Рембрандтами, Брамсами и Бетховенами. Просто это не будет в истории, но это будет так для Господа Бога. Вот встреча с медведем. А так я, конечно, ни с каким медведем в жизни не встречался.

ИЗ ЗАЛА: У зрителей Блог-ТВ возник вопрос.

РУМИНОВ: Мы что, в каком-то эфире?

ИЗ ЗАЛА: У нас экспериментальная интернет-трансляция. Что является объектом управления педагога в школе и что является объектом управления режиссёра?

РУМИНОВ: Есть книга «Режиссура как практическая психология». Большой режиссёр всегда педагог. Он находит ключ к каждому члену своей группы, часто они все как дети. В этом смысле у кино есть потенциал быть инструментом педагогики. У меня была попытка создать детский кинокружок, пока для этого у меня нет силы и воли. Мне кажется, нужно быть менеджером между человеком и культурой, дать ему самому разбираться в том, что он есть, не специализировать его и не давить на него, просто возбуждать его идеи быть личностью, самим собой, не навязывать ему готовых формул. Я стараюсь, чтобы актёры не делали ничего механически. Если перенести это в школу, то задача для всех нас, для прогресса человека в том, чтобы дети учились мыслить, а не набивали свою голову правильными знаниями, которые учителя правильно излагают. Я помню, какое отвращение, страх перед знаниями и обучением сидит в генах. Я не виню учителей, они делают, что могут. Но мне кажется, что нужно быть менеджером между разумом и человеком и давать ему разбираться самому. Возможно, он при этом станет преступником, но шансы повышаются. Я бы в школе занимался такими предметами: «Как учиться учиться», «Как находить общий язык с человеком, который тебе не нравится», «Как строить отношения с другом, когда ваши отношения заходят в тупик», «Как поддерживать отношения, когда страсть с любимой женщиной заканчивается». Многие пары не понимают закона. Отношения строятся на интересе, любопытстве, интриге, когда она иссякает, начинается кризис, абракадабра. Нужен бензин — общее дело, общие взгляды, общая цель. Эти вещи можно изучать в школе, потому что они важнее, чем изучение химии, потому что все равно мы ни фига не помним, химиков все равно единицы, которые просто упёртые ребята. Сила одного человека невероятна. Есть роман «Остров» Хаксли, это самый гениальный роман, который говорит о том, чем могут быть люди. Готовы ли мы к тому, чтобы наши дети имели больше одной семьи? Если мы хотим, чтобы было меньше убийств, зла, мы должны себя изучить. Мы не хотим себя изучать. Площадка — это место, где мы изучаем человека, изучаем себя. Кронненберг сказал, что режиссёр — это тот, кто ставит опыт на себе, и делится результатом с другими людьми. На «Дочерях» я ставил опыт, социологический, по сути. Всматривался, вслушивался в пустоту, в этот вакуум, пытался его понять, читал блоги, пытался впитать воздух растерянности и одиночества, смотрел за своими актёрами, которые вдруг начинали так же говорить, как и герои фильма, вдруг начинали спорить, расслаиваться. Я пытался дать срез реального воздуха своего времени, когда мы не знаем, как быть вместе, мы распадаемся от малейшей проблемы. Как себя ремонтировать? Надо мысленно представить отвёрточку и чинить.

ИЗ ЗАЛА: Как вы относитесь к ведическим знаниям?

РУМИНОВ: Я ничего не знаю про это. Я отношусь к знаниям так: если я что-то прочел и считаю, что это имеет смысл, я считаю это знанием переваренным, своей энергией. Как еда попадает в кровь и питает нас. Оно становится моей частью, я стараюсь не расщеплять это на слова. Про Будду есть такая история: «Что ему подарить? Подарю ему красивый цветок». Жена: «Нет, подари ему чашу». Он пришёл: «На тебе цветок». — «Оставь это». Ну, раз цветок не понравился, выкинул его. «На чашу». Будда ему опять говорит: «Оставь это». — «Что оставить? У меня уже ничего нет». Будда имеет в виду: оставь привязанность к предметам и словам. Дыши знаниями, как воздухом. Наш бич — много слов, много ярлыков, много наклеек. Я не знаю ничего про ведические знания, надо найти специалиста по этому вопросу. Мне кажется, что разумный человек мог бы руководить хирургическим отделом, ничего не зная про медицину. Он бы говорил: «А кто лучше умеет это делать? Пусть он и сделает». Так и работает режиссёр.

ИЗ ЗАЛА: Двадцать лет назад театр поднимал вопросы о смысле жизни, нравственности. Не только поднимал, но и давал ответы на эти вопросы. Сейчас наблюдаётся совсем другая тенденция — театр и новое кино уходит от ответа в зрелище и пафос. Может, мы уже нашли ответы?

РУМИНОВ: Нет, не нашли, мы всё потеряли. Вы думаете, что люди, которые покупают попкорн, уже потерявшие себя так, что их трудно спародировать, уже насытились эзотерическим знанием и это новая ступень, им просто скучно слушать Баха? Мой ответ вам не понравится. А ответить на этот вопрос, это значит понять, как все люди мыслили двадцать лет назад. Стечение обстоятельств. В истории есть интервалы. Дождь то идёт, то не идёт. Это не от театра шло. Нет никакого театра и кино. Есть только люди. Все делают только люди! В обществе бывают вибрации и влияния мысли, потом они ослабевают. Сейчас вы бы не услышали людей из того театра, а они есть. Количество людей, которые могут вам что-то сказать, всегда одно и то же, только в какое-то время их слышнее, в какое-то нет. В нашей стране понятно, почему. Мы очень долго хотели капитализма, у нас наступила оргия, она продолжается. У вас остается ваша частная жизнь. Если бы каждый из нас сказал: «Черт, но ведь мне ничего не мешает купить эти пьесы, смотреть эти фильмы или читать эти книги». Значит, время не плохое. Как только человек это будет делать сам, все изменится. За последний год я лучший покупатель классической музыки в Москве. Я купил порядка восьмисот дисков. На это уходит время, я изучаю классику. Это моя страсть. Поэтому мне неинтересно говорить о кино. Мне интересно говорить о классической музыке. Я не все успеваю слушать. Я так увлечен, что не задаюсь вопросом, почему пустеют залы филармонии. Мне нравится, что для меня это доступно. Вот мой практический ответ. Я не хочу вам объяснять это явление. Так случилось. В шестидесятые-семидесятые годы было много минусов, искусство шло не от системы, не от коммунистов. Ещё был слышен голос художника. Вы говорите о мастерах, которые наследники Чехова и Шостаковича. Шостакович в шестидесятые ещё писал. Ещё совсем недавно. Сейчас у нас точка. Это ваше время. Мы живые, в этом наш плюс. Может быть, мы тупее и бездуховнее. Мы отвечаем за это время. Наша очередь сейчас. Мы на этом трамвае под названием Земля сейчас катаемся. Я понял, что в стёбе нет силы. Когда мы умираем, насекомые нас едят и стебутся над тем, что мы превращаемся в могиле. Думайте только о себе. Люди, которые не думают о том, что прекрасно и волнует душу, обкрадывают себя. Я сейчас сделал фильм с лучшими актёрами страны: Морозова, Кутепова, Любимов, Суханов. Я ходил в театр и там много хорошего. Друзья, всё в порядке в русском театре! В театре хорошо, уютно, в театре такие женщины выдают вам номерки! Хорошо, что его так мало! Смотрите, вот у вас есть парень, вы что, судите о нем, насколько он востребован другими женщинами? Что мы все привязались к массовому? Почему нам не нравится то, что уникально, неповторимо, только для нас? Мы обезумели, мы все время говорим про массовое: «Паша, разве ты не хочешь, чтобы твой фильм смотрели миллионы?» В чем смысл массовой любви к тому, что вам дорого?

ИЗ ЗАЛА: Где искать координаты смысла жизни? Пути?

РУМИНОВ: Если бы тебя сейчас видел Будда, он бы увидел, что ты в волнении и ответил: «Успокойся, и все придёт. Если тебе ответ нужен, ты выйдешь за стены и будешь продолжать его искать сам. Сказать словами про это нельзя. Художник всегда мятеж. Проблема ВГИКа, что этому никак не могут научить. Две книги гениального автора — «Путь художника», «Золотая жила». Две вдохновляющие книги.

ГИЛЁВА: Мне кажется, миссия выполнена и каждый из нас может пойти и начать работать над тем, что делает его счастливым.

info@razgovorchiki.ru

«Китайский летчик
Джао Да»
м. «Китай-город», Лубянский проезд,
дом 25