Архив

Разговорчики №39. 19 февраля 2007 г.

Леонид Парфёнов.

Тема: «Как не скатиться в духовность».

Анна ГИЛЁВА: Здравствуйте! Меня зовут Анна Гилёва, и это проект «Разговорчики». Сегодня первые в 2007-м году «Разговорчики», и в них принимает участие, прямо скажем, не последний человек – главный редактора журнала «Русский Newsweek», теледокументалист Леонид Парфёнов.

Леонид ПАРФЁНОВ: Здравствуйте!

ГИЛЁВА: Понедельник для вас, наверное, день тяжелый?

ПАРФЁНОВ: Нет. Номер подписывается в пятницу. Чтоб журнал вышел в понедельник, тяжелой должна быть пятница.

ГИЛЁВА: А в понедельник устраиваете разбор полетов?

ПАРФЁНОВ: Да. Ну а что летать-то? Мы ж не виноваты, что во второй половине четверга все случилось. Понятно, что господин Иванов не говорит о господине Медведеве, господин Медведев не говорит о господине Иванове. Поэтому приходится летать на своих крыльях (Тема номера, о котором идет речь, «Преемники» – от 19 - 25 февраля 2007 № 8. – «Р»).

ГИЛЁВА: У вас, как у руководителя, какой стиль руководства? Жесткий? Как вы с подчиненными разговариваете?

ПАРФЁНОВ: Например, по поводу этого номера? Вы как-то меня загоняете в такой очень конкретный случай этого номера… По его поводу очень трудно проводить разбор полетов, понимаете. В условиях, когда оказываешься в ситуации, при которой на главную тему не пишет почти никто – по телевидению это называется «тонкой настройкой кабинета», в прессе это называется «Сердюкову сказали «Равняйсь!», Иванову сказали «Вольно!», ну и другие формы «ни про что не говорить» – то уже представляется высшим профессиональным подвигом просто написать, что вот это такая дурилка картонная, всех на самом деле понизили, никакая это не настройка, что Иванов – первый вице-премьер – это девальвация поста Медведева ровно на 50 процентов, что самому Иванову, у которого до этого было 2 миллиона человек – армия, аппарат Минобороны и так далее, перевод в Белый дом, где у него будет шесть советников и все – это тоже понижение, потому что нет уже такого штаба, с которым можно избраться. С другой стороны, с него убрали, наконец, ответственность за эту несчастную армию, которая, разумеется, совершенно нереформированная, и за рядового Сычева надо когда-то отвечать, и в такой женской стране, как Россия, с поста министра обороны президентом не избраться. И так далее. Ежели вот эти совершенно элементарные вещи написаны черным по белому, то для нынешней российской журналистики это уже немалое достижение. Грех ругать за то, что вот бы чего-нибудь еще эксклюзивного, когда понимаешь, что никто ничего эксклюзивного не даст, и можно только все самому инсайдерски собирать – ужас минобороновцев, которые переезжают в Белый дом, соображения по поводу того, сколько уже было этих первых вице-премьеров типа Чубайса, Немцова, и где они все? Это если говорить про эту тему.

Можно отдельно еще, конечно, порадоваться за себя, что мы прямо пишем про то, как Алу Алханов рассказывал, что никуда он не уйдет, что мы – одна команда, он будет до 2008-го, и народ Чечни, как скажет и как Всевышний предусмотрит, так оно и станет, и мы полгода упрямо писали, что они друг с другом воюют не на жизнь, а на смерть, и рано или поздно молодость победит опыт, как известно. Что, собственно говоря, и случилось. (Подразумевается публикация о смене власти в Чечне. – «Р»).

ГИЛЁВА: Вы – влиятельный еженедельник?

ПАРФЁНОВ: У нас влиятельным является только телевидение, строго говоря. Поэтому его прямо государство и контролирует. То телевидение, которое сообщает информацию. Мы очень большая страна с очень слабыми коммуникациями, большими пространствами, безграничной провинцией, поэтому влиятельным является телевидение. Понимаете, я никогда не преподавал, не умею выступать с лекциями.

ГИЛЁВА: Мы вопросы будем задавать.

ПАРФЁНОВ: Да, лучше задавать вопросы. Сейчас проводить летучку по прошедшему номеру – это как-то странно.

ГИЛЁВА: Интересно разобрать не этот номер конкретно, а вообще как он делается. Вы все тексты читаете до выхода?

ПАРФЁНОВ: Иногда нет. Две недели назад, долго-долго уговаривал Потанина дать интервью про Прохорова и когда уговорил, уже не успевал читать тему номера. Там не было ничего сверхъестественного, но я вот темой номера, которая в результате была вынесена на обложку, не занимался. Потому что разговор с Потаниным, подготовка текста. Потому что проговорили два с половиной часа, в таких случаях будет вероломством опубликовать, не визируя. Потому что такого текста нет. Все это он говорил, но не так, это все экстрактом собрано, а экстрактом собранное всегда имеет другой эффект – все это жестче, злее и так далее. Без пятнадцати три ночи мы, наконец, закончили. Как сейчас помню чудесную фразу, особенно приятную для члена Совета Общественной палаты… Я его просил провести периодизацию путинского периода, он сказал, что был период, когда власть самоутверждалась, и меня спросил: «На чем она у нас самоутвердилась, на Ходорковском?». Я говорю: «На чем же еще?». «Да, – говорит, – значит 2003 год, а потом она, власть, задумалась – а что же мне с этим делать и стала спрашивать разные общественные группы: Эй, бизнес, ты как там? Мы тебя не очень, нет? Потом какое-никакое гражданское общество стали стимулировать – симулировать. Общественную палату – создали только с большого горя такое можно было придумать». Я полагал, что Потанин в конце концов это снимет. Нет, не снял.

Вы мне прислали две темы для сегодняшнего разговора. Я сразу сказал, что согласен на обе, а сейчас, входя, на дверях прочитал одну. Первая тема была: «За что сегодня нужно бороться журналисту», а вторая, которая сейчас написана – «Как не скатиться в духовность». Поскольку это является частью борьбы журналиста, мне кажется, это можно объединить.

ГИЛЁВА: Касательно журнала еще один вопрос. Когда вы просите интервью у топовых фигур, вам помогает то, что вы работали на телевидении и вас все знают и соглашаются быстро?

ПАРФЁНОВ: Не всегда. Некоторые «топовые фигуры» напротив, говорят: «Ну, от тебя ждать хорошего нечего…» У меня же такая специфическая репутация в результате работы на телевидении. С кем-то она – помогает. В разговоре с людьми типа Ющенко или Саакашвили. Какое-то количество министров типа Грефа – да.

ГИЛЁВА: А какая у вас репутация?

ПАРФЁНОВ: То, что называется на птичьем политическом языке – какого-то там либерала. Я не знаю, как они там это обозначают.

ГИЛЁВА: Вы как на откровения раскручиваете? У вас есть какие-нибудь фирменные приемчики? У вас в последнем номере интервью с Валентиной Матвиенко – ее, наверное, вообще нельзя раскрутить?

ПАРФЁНОВ: На откровения прямо никого раскрутить нельзя. Я помню газету «Смена» Ленинградского обкома ВЛКСМ, главным редактором которой был Геннадий Селезнев, секретарем обкома комсомола была Валентина Матвиенко, а я был первокурсником, приносящим заметки. Какие у меня могут быть надежды на раскрутку Валентины Ивановны? В этом смысле проще на телевидении, потому что есть возможность задать вопрос в определенной интонации, при которой даже не очень важно, какой при этом будет ответ, – важно, что это прозвучало. И с Валентиной Ивановной, когда она стала полпредом перед 300-летием, и всем было понятно, что потом она с этой должности раскрутится, потому что, как выяснилось, раскрутиться в Питере из-за питерской особой гордости можно только в Питере и находясь. Поэтому была придумана такая история, когда она полгода была полпредом, чтобы потом стать губернатором. Все это было понятно. И если это снимать на две камеры – одна держит средний план, а другая – крупный и говорить: «Валентина Ивановна, ведь таким образом, вы, раскутившись, становитесь губернатором?». И тут, в общем-то, без разницы, что она ответит. Во-первых, будет какое-то секундное замешательство по поводу того, что: «Мммм…как же ты мне….». Во-вторых, потом выход юзом в партийный русский язык, типа: «Ну, нельзя так ставить вопрос, Леонид». Все, больше ничего не надо. Я ж не жду, что она скажет: «О да, именно этот план мы разработали». Как было написано в одном американском учебнике журналистики, «спрашивая президента о перенесенной им операции аппендицита, можно, конечно, ожидать, что он задерет рубашку и покажет шрам, но лучше не рассчитывать на такую отзывчивость».

ГИЛЁВА: У вас репутация не только либерала, но и стиляги, пижона. В текстах, приближенных к учебникам по журналистике, пишут, что вы изобрели новую манеру подачи материала на телевидении. Как вы к таким высказываниям относитесь?

ПАРФЁНОВ: Я не знаю. Я не телекритик и не телеаналитик. Мне сейчас это неловко выслушивать даже.

ГИЛЁВА: Я почему спрашиваю. Понятно, что это потом какие-то критики понимают, что кто-то изобрел новую манеру и способ подачи. А со стороны того, кто так сделал, это является плодом мучительных усилий или просто так произошло?

ПАРФЁНОВ: Я это не чувствую. Иногда мама моя узнает – говорит, что кто-то так же башкой трясет, как я. А у меня просто манера такая.

ГИЛЁВА: Перед зеркалом вы не репетировали?

ПАРФЁНОВ: Нет. Я ничего играть не умею. Почему-то мне довольно часто этот вопрос задают. Я никогда не работал в амплуа. Я вот стараюсь меньше сутулиться, если я на людях. Ничего я больше изобразить не могу. Я не актер. Я могу более четко говорить, яснее артикулировать. Мне не кажется, что можно долго что-то в себе скрывать. Это видно, заметно, это так или иначе проявляется. Особенно, если нет никаких навыков играть, если тебя этому не учили, если ты не знаешь приемов. Я знаю, что, например, нельзя мелкие движения на телевидении совершать, бытовые. Но это какие-то совсем технические вещи. Но ничего изобразить я не могу. Я думаю, что то, как я сейчас говорю, несильно отличается от того, какой я в фильмах или какой был в «Намедни».

ГИЛЁВА: Пришла записка.

ПАРФЁНОВ: Да. «Что вы думаете о скатывании в сторону полицейского государства с усилением силовых структур с одновременной коррумпированностью?» Ну да. Ну, скатывание. С одновременной коррумпированностью. Вы же и так все знаете. Что я думаю об этом? Ровно это и думаю.

ГИЛЁВА: Вы огорчаетесь по этому поводу? Как вы реагируете?

ПАРФЁНОВ: Пусть мне расскажут, когда не было скатывания. Где-нибудь с 26 декабря 1825 года как началось скатывание в полицейское государство с усилением силовых структур и их непременной коррумпированностью, так оно никогда и не останавливалось. Это просто один из таких российских трендов, как говорил один герой Салтыкова-Щедрина: «Нам знаком этот снег на голову». А что, как к этому относиться?

ИЗ ЗАЛА: Как из этого выходить?

ПАРФЁНОВ: Трудно из этого выходить. Тоже вот откуда начинать отсчет. С татаро-монгольского ига, с затянувшегося крепостного права, с того, что Бухарин не прочитал письмо съезду? C чего? Когда выходить не стали? Где перекресток? Много всего. Я – от скромного и суетного жанра. Если бы государство решилось на акционирование хотя бы одного федерального телеканала, и он стал бы частным, то это уже был бы определенный шаг. В Европе есть только две страны, в которых государственная власть непосредственно контролирует все каналы, передающие телевизионную информацию. Это Белоруссия и Российская Федерация. Этого нет даже в Молдавии и Албании. Вот я от лица нынешних и бывших пахарей эфира могу сказать – это, несомненно, оздоровило бы, это было бы шагом. Единственный безусловный пример так называемого гражданского общества и действительной самоорганизацией русских людей – это немолодой уже дядька Вячеслав Лысаков, у которого машина с правым рулем и который организовал вот это альтернативное общественное движение «Свобода выбора». Которое не дало запретить правый руль, потом американские огни и потом раскрутило защиту несчастного этого Щербинского, который не виноват в том, что сбил Евдокимова. Вот, собственно говоря, это единственный случай. При проникновении Интернета в европейской части России почти на испанском уровне, чего стоит собрать любое общественное движение? Для этого нет нужды ни в средствах массовой информации, ни в свободе шествий и демонстраций и так далее. Но примером самоорганизации и этим новым средним классом оказались вроде не самые продвинутые люди, у которых до сих пор правый руль. Согласитесь, это не наибольшие светочи русского капитализма. Вроде бы. Вот и ответ.

ГИЛЁВА: А скатывание в духовность когда началось?

ПАРФЁНОВ: Оно было всегда. Это же замечательно: вот абажуры, под ними сидеть, говорить «подростки курят», о духовности, сидеть в библиотеке, вздыхать: «Даниила Гранина мало читают». И так далее. Замечательно. Делать-то кто чего будет?

ГИЛЁВА: Вы думаете, это бессмысленно?

ПАРФЁНОВ: Понимаете, духовность – это пурга, в те времена, когда делать было нечего, кроме как читать «Иностранную литературу», потом по итогам года подшивать, вырезая оттуда роман «Рэгтайм» Доктороу в переводе Василия Аксенова, «Барьер» Павла Вежинова и другие хиты. И тогда было «платят 150, зато ничего не делаю». И под этим лозунгом можно было дальше собирать альбомы постимпрессионизма. Тогда это было духовностью и подготовкой себя к высшему предназначению, наверное.

ГИЛЁВА: Это же прекрасно – думать о смысле жизни, о предназначении.

ПАРФЁНОВ: Это Андрей Болконский говорил Пьеру Безухову, что он тоже работает за мужика, когда мужик спит, а князь Андрей думает о смысле жизни. Мне кажется, надо, чтоб это перестало быть профессией. Профессией являются интеллектуалы, а не интеллигенция. Потому что книжки, написанные этими людьми, просто скучны, они не держат сюжета, это все рыхло, редактуры нет, ужать 900 страниц до 600 в результате невозможно, даже в таком неплохом произведении, как книжка «Пастернак» в серии «Жизнь замечательных людей». А все оттого, что «не смей своими грязными пальцами лапать, еще ты тут будешь длинноты убирать, да это же духовность, это наше все!». Это все про то, как тема искупает качество. Это все «свечи, не гаснущие на ветру». Я не могу об этом говорить серьезно, потому что я срываюсь в памфлет. «Мы садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль».

ГИЛЁВА: Приведите, пожалуйста, пример интеллигента и интеллектуала, чтоб наглядно представить.

ПАРФЁНОВ: У нас было огромное количество народу, физиков и лириков, старших и младших научных сотрудников – они все время про что-то рассуждали, читали и они предполагали, что их квалификация, как читателя, смотрителя фильмов, понимателя подтекста в спектаклях – это и есть профессия. Инженерный труд в стране фиговый, зато политехнических институтов много и все они выпускают белую публику, которая улицы не метет. Вот это проблема. Они все время рефлексируют, они все время что-то переживают в себе, в других, о судьбах родины, русского народа. Думают. Вместо того чтобы что-то делать. Жизнь проходит вот где-то так, а они находятся вот здесь и говорят: «Смотри, как прошла». Вот я против этого. Последняя книжка западного автора, что я читал, беллетристическая, называется «Вера», она посвящена Вере Набоковой-Слоним. Это – изящно, тонко, отчасти пародируя стилистику Набокова, отчасти пародируя насмешливые взаимоотношения и издевки по поводу издателей, кредиторов, блестяще написана вещь, которую читать легко. Ты понимаешь, что это было за время – 50-е годы, когда каково было опубликовать «Лолиту» по-английски в Париже, а потом ввозить в Англию. Вся эта веселая неприкаянная авантюрность и питерский аристократизм, гордость, которую они туда внесли, плюс презрение к тогдашней советской России – вот этот удивительный компот настроений, он очень сжато передан. Ты читаешь, и это все летит, в отличие от наших трудов такого рода, которые очень тяжелы, потому что автор никогда не может забыть себя, он должен продемонстрировать свой стиль, удаляется в пространные рассуждения, не подкрепленные ничем. Это меня злит и в нашей журналистике, потому что все время комментарий. Мне все время не факты грузят, а комментарии. Всю неделю страна комментирует про то, что новый шеф Пентагона поставил Россию на одну доску с Кореей и Ираном, а потом выясняется, что нет – Корея и Иран были в одном абзаце, а Россия была в том абзаце, где Китай. Параллель, с которой мы, по-моему, никогда не спорили, мы всегда очень хотим оказываться великой евразийской державой. И куда теперь все эти заявления Госдумы, Совета федерации, вот на что это? Зато все комментировали. Первоисточника никто не читал, но все комментировали. Это как с Пастернаком.

ГИЛЁВА: Про Пастернака. И про Дмитрия Быкова, который его написал. Я хотела его процитировать: он в «Разговорчиках» защищал обратную позицию…

ПАРФЁНОВ: На мой взгляд, нельзя. Я бы хотел спросить, как он представляет чтение 900-страничной книги в XXI веке?

ГИЛЁВА: Я прочитала с удовольствием. Не умерла. Правда.

ИЗ ЗАЛА: А «Война и мир»?

ПАРФЁНОВ: Это немножко разные произведения, вы знаете? Быков пишет беллетристику, он пишет документалистику. Это отжимается до 600 страниц. Я вас уверяю: отжимается! Без всяких последствий. Ну не может быть 900-страничной беллетристика! Это не художественное произведение. Нет такого темпа в XXI веке. Не бывает телевизионного фильма на 5 часов. Не бывает оперы на 11. Одно место устанет сидеть, при всей духовности!

ГИЛЁВА: Я Быкова вспомнила к тому, что он говорил, что фактов – нет…

ПАРФЁНОВ: И в результате 6 страниц рассуждения, почему Мандельштам расстрелян, а Пастернак – нет.

ГИЛЁВА: Если мы вернемся к журналистике. … Поэтому, он говорит, и должен быть комментарий, чтобы читатель понял, что он не одинок перед этим хаосом жизни.

ПАРФЁНОВ: В этом году будет 30 лет, как я этой профессией занялся, поступил на журфак и сразу работал, кроме того, я никогда не слышал… Нет, конечно, это форма… Страна большая, много одиноких людей. Наверное – как-то время скоротать. Но вот комментарий, чтоб читателю не было одиноко, – это я не понимаю. Есть факты! Не бывает без фактов, тогда это не журналистика! Если случилось что-то страшное – езжай, будь там, на этом месте, тебе не должно быть страшно. Две недели назад у нас был материал из Сомали. Это реально самое страшное место на планете. Когда все воюют против всех. Плюс туда еще вошла Эфиопия, которая тоже не самая цивилизованная в своих военных действиях. Плюс там еще маленько побомбили Штаты. Плюс во все это еще ввязался Евросоюз, который стимулирует нынешнего премьера, чтобы тот договорился с тамошними исламистами, потому что кроме всех африканских факторов там есть еще исламский. И мы очень давно хотели сделать пример так называемого «государства с пограничной государственностью». То есть распавшееся что-то, которое не исчезает вообще с карты мира, только потому, что со всех сторон его подпирает или Индийский океан или страны-соседи, у них есть внешние границы. Внутри их нет, сама она своими границами не занимается. Ну и просто по географической инерции ее на карте мира, вот этот вот рог обозначают. Но это там надо быть тогда. У нас же все время одна и та же история, откуда-нибудь приедешь и тебя спрашивают: «И как там?». Так вы поезжайте! Что ж вы спитый чай пить собираетесь? Еще его же налить читателю хотите. То есть, вы перескажете мои комментарии о том, как я был, вы еще потом изложите и предложите это в качестве продукта. Что же это такое?

ГИЛЁВА: Вам не кажется, что слишком часто стали говорить слово «продукт»?

ПАРФЁНОВ: Я работаю в сфере аудиовизуального и полиграфического обслуживания населения, к этому надо так подходить. Не надо священнодействовать, особенно по поводу собственного ремесла. Это избыточное самоуважение – это было всегда в советской журналистике, потому что они – подручные партии, они выступают от власти. Мы же это видим на госканалах. Легкость необыкновенная, с которой любой спецкор российского госканала может такое говорить о Ющенко или Саакашвили, такие им выдает оценки, потому что он обличен этим доверием, он – носитель истины. Это так и было. Потому что спецкор «Правды», который приезжал, может написать про этот район все, что угодно. И, как известно, в газете «Правда» ничего, кроме нее и нет. Вот от этого многое происходит – от того, что люди считают, что они делают не продукт, а доставляют истину на дом или чего они там еще делают. Я не знаю, что в их головах садовых. Воссоздают отечественное киноискусство, например, очень многие кинематографисты. Их послушаешь – они возрождают российский кинематограф. Они не фильмы снимают, которые должно хотеться смотреть.

ГИЛЁВА: Продукты же разные бывают. Вот реальность, которая транслируется глянцевыми журналами, это тоже же продукты?

ПАРФЁНОВ: Это не реальность.

ГИЛЁВА: Там же полнейшая имитация – вот вам продукт, по всем правилам скроенный.

ПАРФЁНОВ: А кто-то покупает колбасу с пищевыми красителями, чтобы она повеселее выглядела? А кто-то покупает «хамон сирано» и говорит, что против «хамон сираны» и пармская ветчина – это не мясо? Все по-разному. Кто-то хочет жить в мире Кена и Барби. Пожалуйста. Он возьмет глянцевый журнал, там чудесные люди, которые закончили жизненный период использования крема «Vichy» и перешли на жизненный период использования крема «Shiseido». Кому что надо. Это и есть продукт. Вы приходите в «Седьмой континент», тут есть поблизости, там же тоже можно выбрать. Я вот считаю, что нельзя пить ни «Спрайт», ни «Колу», ни «Пепси», у меня сразу язык чувствует, что это химия. Я запах «Макдоналдса» даже не переношу, не говоря уже, что войти туда не могу. А кто-то ест. Так бывает.

ГИЛЁВА: А что тогда продукт?

ПАРФЁНОВ: Все продукт. Все, что покупается, все продукт.

ГИЛЁВА: Такое ощущение, что когда вы говорите «продукт», – это в положительном смысле.

ПАРФЁНОВ: Я – в положительном смысле. Ты производишь что-то, что нужно другим. Ты волен производить сам для себя, но тогда это называется кружок «Умелые руки» – выжигай, выпиливай лобзиком. Мало ли что люди делают для себя. Но если ты выносишь это людям, изволь сделать это так, чтобы ручка была, чтоб можно было взяться, отнести куда-то можно было, колесики приделай, соотношение ширины с высотой чтоб было удобоваримое. Есть всякие требования к продукту. Продукт создается по каким-то правилам игры. Вот мы в «Newsweek» предлагаем еженедельник событий, репортажей, с мест событий, у нас много фотографий. Мы даем много битов непосредственно текстовой информации, мы даем и эмоциональную информацию. Вот у нас фоторепортаж по поводу пересадки органов. Это же тоже информация. Продукт не может быть межумочным, это не может быть одновременно и чай, и суп, и еще алкоголь и немножко десерта.

ГИЛЁВА: Ну, а если есть потребитель на это?

ПАРФЁНОВ: Да, пожалуйста, я против разве? Пусть себе собираются на Грушинском фестивале. У меня один приятель, у которого был такой проект, он все это хотел уничтожить, а я ему говорил, что не надо поступать так, как они бы поступили с тобой, губителем духовности. А он говорил, что нужно зафрахтовать самолет, взять бомбу, взлететь и со словами: «Как здорово, что все вы здесь сегодня собрались»… Понимаете, проблема так называемой советской духовности в том, что она дико агрессивна, она себя навязывает другим. Во всяком случае – навязывала, когда она была неким мейнстримом. Это поучение, которое было в «Литературной газете», во второй половинке ее, так называемая «вторая тетрадка». О том, что ты не просто слесарь, а ты вернешься домой и читай Стендаля. «Мы-то знаем, как, ты слушай нас, мы тебя научим». Это примешивание пасторского начала, которое все время присутствовало в нашей журналистике, в нашей литературе, в нашем кино. «Поэт в России больше, чем поэт». Ужасная эта формула. Поэт должен быть поэтом. Как только он больше, чем поэт, так сразу важно, что его запрещали. Начинается другая шкала оценок, начинается всякое вранье. Он не просто поэт, он борец с режимом. Это про стихи или про то, сколько у него приводов? «Нет, нельзя, это стихи, которые выстраданы кровью».

ГИЛЁВА: А вы никогда под гитару не пели песни?

ПАРФЁНОВ: Пел, почему? «Уберите медные струны, натяните струны стальные, а не то сломаете зубы об широты наши смурные». Это Башлачев. Мы с ним вместе росли. Но это все-таки рок, это все-таки было другое. Уже в роке, все-таки было предложение себя, своей картины мира, это была художническая позиция, а не гражданская. Собирались стадионы или до этого не собирались стадионы – от этого ничего не менялось для них. Они пели, потому что они не могли не петь. На улице Зверинцевской в кочегарке, где они работали – Башлачев, Цой, кто-то там был еще – они там были ровно такими же, какими потом кто-то из них стал – властителем дум, а кто-то не стал. Но они не полагали, что они создают что-то, что другие должны принять как программу минимум, максимум, я не знаю что.

ГИЛЁВА: Сейчас же их подают, как борцов с режимом.

ПАРФЁНОВ: Они этого не делали. Они себя никогда таковыми не подавали. В отличие от поэтов предыдущего поколения, которые очень любили себя подавать, особенно выезжая в страны инвалютного регулирования, назовем так.

Дарья ХАРЧЕНКО: По поводу потребления: стоит посмотреть «Дом-2» и успокоиться на этом.

ПАРФЁНОВ: Почему?

ХАРЧЕНКО: Ну, потому что популярность очень большая... О духовности и продукте принято говорить в какой-то очень большой полярности. У нас все воспринимается, как черно-белое: плохо-хорошо, духовность-продукт.

ПАРФЁНОВ: Я не за плохо и хорошо. Я за разницу. Если говорить про ящик, то, например, многочисленные попытки акционирования НТВ – даже не попытки, а только планы, – они действительно могли к чему-то привести. Потому что было понятно, что такое первый канал, что второй, и еще твердили, что у НТВ была премиум-аудитория, которая немного другая, чем у первого-второго канала, и давайте будем собирать эту премиум-аудиторию. Условно говоря, можно собирать 18% аудитории, но иметь примерно 25% рекламного бюджета, потому что она более продвинутая, более молодая, более мужская, кстати, а обычно ТВ больше смотрят женщины. И рекламы стиральных порошков больше, чем автомобилей. Мы когда-то гордились, что в «Намедни» была вся реклама какой-то автомарки. Какая-то новая машинка целиком телевизионно разместилась в «Намедни». И если бы была тогда тогдашняя озабоченность брендом НТВ, и она бы дальше прожила при акционировании канала, то я думаю, мы вполне бы вышли на какой-то другой продукт, который живет все равно по условиям бизнеса, но он может предложить иные подходы вещания. И в принципе, этого не случилось в первую очередь из-за власти. Кризис, который потом так перманентно шел, я имею в виду времена Йордана, которые были послекиселевские, он начался с того, как мы освещали Дубровку, «Норд-Ост». И формулировка президента о том, что это «рейтинг на крови своих сограждан, конечно, если они считают их своими согражданами», это было показано по всем каналам, это был тонкий намек на американское гражданство Йордана, собственно говоря, с этим все и закончилось. Потому что у партии и правительства выявилась предельная болевая точка – как захват заложников, например, где она не терпит иной позиции, чем предлагаемая ею и оправдывающая её. До этого еще можно колебаться вправо и влево от генеральной линии, но вот тут извольте. Тут объявляется Великая Отечественная война и всякие разговорчики в строю – это типа «на чью мельницу льешь воду?».

ХАРЧЕНКО: Я говорю скорее не про то, как вы к этому относитесь, а как это происходит. У меня ощущение, что если люди говорят, что они делают продукт, они ориентируются исключительно на массового читателя. Поэтому заходишь в магазин, а там обложки все одинаковые…

ПАРФЁНОВ: Ну, не так. Не так! Если б только на массового, не существовала бы газета «Ведомости» и газета «Коммерсант», которая отстроили свои бренды, свой путь и живут при этом ничуть не менее зажиточно, чем «Твой день» или «Комсомольская правда». Телевидению просто этой возможности до сих пор не было предоставлено. Возможно, мы сейчас уже зашли так далеко. В итоговом за 2006 г. номере «Русского Newsweek’а» у меня был диалог по поводу этого с Костей Эрнстом, и он оценивает в разных возрастных группах уход публики от телевидения от 15 до 25%. Это те люди, которые заведомо не ждут ничего хорошего ни от первого, ни от второго, ни от СТС, это не для них, это для других социальных групп. Это для «Жен. 55 плюс» – так называется на языке телесоциологии – основная группа. И, возможно, ящику в нынешнем его виде вообще уже не удастся вернуть аудиторию. Привычка телесмотрения у части населения утрачена, и они переключились на другие формы того, что раньше называлось дОсугом, что уже и не вернёшь.

ГИЛЁВА: Вы как-то формулируете то, что вы делаете? Какая ваша цель – просвещать?

ПАРФЁНОВ: Если про «Русский Newsweek» – мы предлагаем продукт. Еженедельник, в котором есть события, есть эмоциональная информация. И он должен быть разномастным, что очень важно. Вот первый русский Сотбис в Лондоне – русского актуального искусства. Он будет теперь ежегодным. Я считаю, что это приоритет для нас – послать туда корреспондента и заказать фотографу съемки. В Англию просто дорого ездить двум, проще на месте, но это все равно копеечку стоит. Все время же идет понимание: вот это наше, это не наше, это для нас too much, а это для нас недостаточно.

ГИЛЁВА: Что вы хотите сделать с читателем? Увлечь?

ПАРФЁНОВ: Да все вместе. Нет одной функции. Вот смотрите (показывает номер от 19.02.2007). Вот тут Валентина Ивановна Матвиенко. Вот очень хорошее расследование по тому, как очередной шанс Америка с Ираном упускают только по собственной твердолобости, потому что каждый стоит на своем. Обозрения с Берлинского фестиваля. Что-то тут еще было. А, вот! Мы давно искали какой-то повод написать, что ЦСКА называется Рио-де-армейцы, потому что ЦСКА состоит в основе своей из бразильцев, но это не гарантия стабильного качества игры. И после того, как они бездарно сыграли с Маккаби, мы решили, что самое время, когда стоит об этом написать. То есть представить такую картину мира, сбалансированную, разную, не только политическую, в которой есть ирония, в которой есть драйв, какой-то заряд, за которым бьется жизнь, и чтобы эта информация не была сухомяткой. У нас раньше была очень низкая визуальная культура в стране из-за низкого качества полиграфии, прежде всего, и поэтому понятие «хорошая фотография» у нас не было развито. Теперь полиграфия на мировом уровне и молодая аудитория визуальную информацию схватывает лучше, чем текст. Это, конечно, еще оттого, что все стали щелкать на телефон. И все понимают, что такое кадр, это пришло уже – умение видеть картинку и видеть в ней, чего там есть, кроме того, что «у, клёво!».

Игорь САДРЕЕВ: Вопрос по поводу «Пятого» питерского канала, куда сейчас так медленно отсекают НТВшные кадры…

ПАРФЁНОВ: А кто там?

САДРЕЕВ: Лобков, Суханов.

ПАРФЁНОВ: Я даже не знал про Суханова. Суханов не был на НТВ журналистом, он вел новости.

САДРЕЕВ: Вы следите за этим каналом, какие-то перспективы видите?

ПАРФЁНОВ: Нет. Если бы там что-то произошло, мы бы все тут стали покупать, как раньше, дециметровые приставки, чтобы питерское телевидение смотреть как ради «Пятого колеса» ну или еще чего-то, что тогда было актуально и важно. Если бы там что-то бы было, это гремело бы везде. Потому что пресность эфира сейчас такая, что если в этом жанре, в информационном, что-то произойдет, то это тут же разлетится. В любом ЖЖ вы прочитаете про то, что кто-то впечатлен. Сейчас же это фантастическое сарафанное радио.

ГИЛЁВА: Что может произойти, чтобы что-то изменилось? Или все из области чуда?

ПАРФЁНОВ: Ну, почему чуда. Я уверен, что рано или поздно… Все меняется. Понимаете, нецивилизованная ситуация, когда газета «Известия» квадратно-гнездовым методом располагает пиар Сергея Иванова и Дмитрия Медведева. Так, чтоб все ноздря в ноздрю двигались. При этом чуть-чуть видно, что Медведеву подыгрывают больше, при этом он является председателем совета директоров «Газпрома», дочкой которого является «Газпром-Медиа», куда входит и газета «Известия». То есть он – начальник начальника главного редактора газеты, при этом считается, что это газета, а не пиар. И он читает это, видимо, в том числе и про себя, и наверно узнает даже про себя новости какие-то. Эти вот взаимные поддавки и съемка двух государственных мужей в одном кабинете под одну камеру так называемого «личника», так называют личного оператора. И это делается вид, что это работа с документами, так делается политика и так далее. Надо от этого как-то уходить. Придется когда-то.

ГИЛЁВА: А ваше начальство?

ПАРФЁНОВ: У меня нет начальства.

ГИЛЁВА: Вообще? «Newsweek» же международное издание.

ПАРФЁНОВ: Западные СМИ устроены таким образом, что административная дирекция – это одно, а редакция – это другое. Дирекция занимается бумагой, рекламой, обеспечением. Я вот не знаю и даже должен не знать, какая будет реклама. Вот у нас есть обозрение «Техосмотр», гаджеты – мы когда-то ругаем Samsung, а когда-то хвалим Panasonic, а когда-то тепло отзываемся о Sony. В большинстве российских изданий, если у Sony критически крупный бюджет, то они никогда не напишут про то, что какой-то телефон Sony Ericsson сейчас супротив какой-то другой новинки сезона в чем-то проигрывает. В нашем журнале главное в редакционной политике – это соблюдать формат «Newsweek». То есть, это писать про случившееся на неделе или про тренды, ссылаться на чье-то мнение, в случае, если это утверждение, оно не может быть голым, не может быть собственным. Ну и так далее, там есть сумма каких-то вещей. Например, формата фоторепортажа в американском «Newsweek» нет, а мы у себя завели, и польский «Newsweek» тоже так стал делать. Поэтому это можно творчески развивать. И так делается японский «Newsweek», корейский, китайский, в Гонконге, разумеется, арабский, австралийский, испанский, польский. Есть «Newsweek» так называемый «domestic», который внутри Штатов, и «international», который в Европе, в основном для тех, у кого английский – второй родной, и еще один должен быть сейчас в Аргентине.

ИЗ ЗАЛА: О разнице между форматом и стилем. Вы говорите, что надо соблюдать формат «Newsweekа». А стиль?

ПАРФЁНОВ: Стиля нет. Американский «Newsweek» в первую очередь для среднего американца. Он может оказаться 40-летним, живет он, как известно, в двухэтажной Америке – в небольшом городе или в том, что мы даже не можем понять, чем это является – не город и не деревня в нашем понимании. Это у них. У нас средний возраст что-нибудь лет 27, это житель мегаполиса, и он живет, конечно, в гораздо более рискованной среде. От этого у нас драйв, насыщенность. Американские коллеги, конечно, в некотором изумлении находятся, когда темой номера оказывается у нас бум женских клубов в Москве. Но когда объясняешь, что у нас действительно в одной Москве этих клубов больше, чем в остальной Европе вместе взятой, ну что делать. Просто русский капитализм сильно отличается от американского. Примерно столь же велики отличия между средним читателем в России и в Штатах. Но сейчас мы продаемся что-нибудь за евро, то есть, за доллар-двадцать, доллар-тридцать – 35 рублей в рознице, и это, в общем, поступок – журнал купить. Понятно, что на пиво и курево бОльшие деньги уходят, но там привычка есть, а на прессу тратиться – привычки большой нету в стране. А почта работает так, что у меня мама в Череповце, если по подписке, то «Newsweek» получает на восьмой день. То есть на второй день после выхода уже следующего номера. А туда ночь езды, час лету. Но так почта работает. Плюс в Череповце заработки примерно как в Нижневартовске, то есть они там по определенному слою людей вторые в стране после Москвы, казалось туда бы нам и пробиваться. Но при этой почте нереально. У поляков та же самая проблема. У нас типа 97% в розницу, а в Америке типа 95% по подписке. Это тоже принципиально. Мы каждой обложкой должны подтверждать покупку следующего номера. Бренд не так сильно работает.

ИЗ ЗАЛА: В каком-то из томов четырехтомника Свинаренко и Коха было вроде бы ваше предисловие…

ПАРФЁНОВ: Что-то я писал.

ИЗ ЗАЛА: Ваше отношение к Коху сейчас и вообще?

ПАРФЁНОВ: Альфред Рейнгольдович Кох жил в 11-м корпусе межвузовского студенческого городка на Новоизмайловском проспекте в городе Ленинграде, а я – в первом корпусе. Это первая часть отношения к Альфреду Рейнгольдовичу.

ИЗ ЗАЛА: И это многое объясняет…

ПАРФЁНОВ: Во-вторых, я очень ценю публицистические достоинства прозы Альфреда Рейнгольдовича.

ИЗ ЗАЛА: Он писатель, по-моему…

ПАРФЁНОВ: Да. Вообще, в «Российской империи» одно соображение было взято прямо от него. До него ни у кого не слыхал. Кушка – южнее Алжира, на самом деле. Смотришь же все время на плоской карте, а это надо на глобусе смотреть, чтобы понимать. Вот продвижение Российской империи, которое остановилось, наконец, на Кушке, потому что уже не было хода никакого, там не пройти, Памир дальше. Теперь это Туркмен-Баши-стан. Алик очень талантливый, очень сильный человек. Понимаете, немецкая семья, выселенная в 1941-м году с Волги в землянки где-то за Карагандой и потом мучительно возвращавшаяся на Волгу через Тольятти, который был совершенно бандюганский город. Пацан с таким именем, отчеством и фамилией, которого иначе как «палочкой Коха» никто не звал. Конечно, для того, чтобы не сломаться, он должен был стать мастером спорта по боксу. Очень богатый характер. Игоря Свинаренко я, признаться, больше любил как журналиста «Коммерса», но он потом ушел в писательство. Я вообще не люблю, когда журналисты уходят в писательство. По-моему, это хуже и для журналистики, и для писательства.

ГИЛЁВА: Годы, когда появилось НТВ и развивался тот коллектив, – это сейчас уже приобрело легендарный оттенок. Вы те годы как вспоминаете? С какими чувствами?

ПАРФЁНОВ: Знаете, в тех годах меня сильно смущает 96-й год, избрание Ельцина с 2% рейтинга до 52%, вот это «голосуй сердцем». Я в этой кампании участия не принимал, что не снимает ответственности, поскольку все равно участвовал как-то. Все бы было хорошо, если б не очень четкое понимание того, что тогда это было тоже сотрудничеством с властью. Которую, кстати говоря, тогда в 96-м году сами медиаолигархи всему и научили. А она им потом отплатила той же монетой, когда применила сама это все. И 99-й год – битва Доренко-Киселев с веселыми рассказами Сергея Леонидовича про то, как получалось так, что Юрий Лужков таки убил Пола Тэйтума в переходе метро «Киевская» из автомата, у Примакова костяная нога и его жена – владелец компании "Трансаэро". На этот разбойничий налет ответить было нечего, потому что, конечно, Евгений Алексеевич сильно проигрывал в харизме, в веселости, в азарте. В общем, такие скучно развешанные усы – они, конечно, проиграли. Ежели одна группа ставила на президента Вову, а другая – на президента Юру, то как-то говорить после этого, что пострадали они за журналистику, – ну а что вы ждали от Вовы, ежели сами ставили на Юру? Что бы вы сделали с Вовой, когда привели бы Юру? Все это, в общем, тоска зеленая. Но были отчасти иллюзии, и, может быть, кривая бы и вывезла, если бы не обострение классовой борьбы на современном этапе. Было ощущение, что, прислав американца и внятно заявив о будущем акционировании этот курс выдержат, и то, что придет западный инвестор, и я помню лето 2002 года, которое мы провели «Намедни», и будущая «Страна и мир» на CBS вместе с Йорданом, и все эти рассуждения про инфортейнмент и инфотаймент и прочее, и то, как это все предполагалось. Было ощущение, что если так оно пойдет, то это позволит выйти на какую-то телекомпанию следующего поколения. Что олигархический период пройден, в нем было немало хорошего – по сравнению с центральным телевидением это уж точно было лучше. Но это было понятно, что это исчерпало и надо было уже прийти к ситуации, когда ящик может быть и не за наших и не за ваших, но тут сама власть оказалась не готова, что в какой-то момент она не будет контролировать какую-то кнопку.

ИЗ ЗАЛА: Часть телевизионной аудитории ушло, и многие из них ушли в ЖЖ. Как вы относитесь к ЖЖ?

ПАРФЁНОВ: Да хорошо отношусь. Ну, ушла. Я со стороны невесты на этой свадьбе. Я тут со стороны ящика, а не со стороны ЖЖ, который выступает женихом, к которому ушла девушка. Ящик не исчерпал своих возможностей. Нельзя сказать, что он априори старомодный, что он априори желтый, глупый, плохой и вообще кончилась его эпоха. Нет. Она и для книги-то не кончилась.

ИЗ ЗАЛА: Спасибо за лекцию. Я имею в виду о том, какая должна быть структура средств массовой информации международная, какая она должна быть независимая. Зачем вы отправляете материалы американцам тогда? Чтобы в духовность не свалиться?

ПАРФЁНОВ: Нет! Я не отправляю.

ИЗ ЗАЛА: Вы интервью с Потаниным отправляли.

ПАРФЁНОВ: Так это они просили – для себя. По поводу каких-то ньюсмейкеров, которые выходят явно за границы России, мы всегда ставим в известность. Внутри всех «Newsweek» мы материалы друг другу предоставляем бесплатно. Фотокарточки мы друг у друга покупаем, такая система, а банк информации у нас общий. Американский «Newsweek» подписывается в субботу, в отличие от нашего, и они успевают что-то поставить. Я с Потаниным с самого начала договаривался, и они мне звонили, что если ты будешь добиваться этого вашего олигарха, который пилит 30 миллиардов напополам с дружком, ты говори, что и для нас тоже, поэтому имей в виду для нас такие-то вопросы.

ИЗ ЗАЛА: А они публикуют у себя это? Вы поэтому отправляли?

ПАРФЁНОВ: Конечно. Я Саакашвили, когда был грузинский кризис, им давал, еще что-то… Мы хотели очень Иванова, но он никому так и не дал интервью в связи со своим назначением.

ИЗ ЗАЛА: То есть никакой ответственности перед теми американским Newsweek у вас нет совсем?

ПАРФЁНОВ: У меня есть ответственность за формат – что мы будем выпускать «Newsweek», а не «Веселые картинки», не «Тайм», не «Женьминь Жибао».

ИЗ ЗАЛА: А в рамках этого формата вы совершенно свободны?

ПАРФЁНОВ: Конечно.

ИЗ ЗАЛА: В России вы представляете себе такую ситуацию?

ПАРФЁНОВ: «Ведомости» же так выходят. «Коммерсант» так выходит. Пока не видно после покупки его Алишером Усмановым каких-то изменений в подаче. Они выходят с заголовком «Рамзан Кадыров намолил себе место» – заголовок в эту субботу, первополосный. Я вижу, это – Андрей Васильев. Ничего спрашивать не надо ни у кого. Колесников дает с вот этой встречи, которая меня искренне поразила, – встреча с писателями – он дает заголовок «Владимир Путин как зеркало русской литературы». Я вижу, что это Колесников. И поскольку с этими людьми проживается жизнь в профессии, то они для меня главная порука. У нас же уже давным-давно можно доверять только тому, кого знаешь. И не верить ни в какие другие факторы, кроме личностного.

ГИЛЁВА: Кстати, про личностный фактор. Бывает так, что человек как политик вызывает отвращение, а как человек симпатичен?

ПАРФЁНОВ: Я не знаю, я не дружил ни с одним политиком, мне нечего сказать. Назовите мне, кого?

ГИЛЁВА: Не знаю, я у вас спрашиваю.

ПАРФЁНОВ: Не встречал. Вы мне не верите почему-то. Ой, вспомнил, болгарский царь мне понравился! Я как бы балканист по второй профессии. (Говорит по-болгарски, явно приветствуя царя).

ГИЛЁВА: Вы думаете, мы вас понимаем?

ПАРФЁНОВ: Нет, просто объясняю, это симпатии чисто эстетического свойства. Есть такой Николай Романович Романов – чудесный человек, праправнук Николая Первого, который живет в городе Картоне, поскольку он женат на владетельной графине Картонской. Это в Италии, которая не изжила последние остатки феодализма. Вот ровно так же с ним говорить. Или вот была Елена Владимировна Набокова. Ее спрашиваешь: «Елена Владимировна, а какое главное произведение вашего брата, как вы считаете?». Такая пауза. Ее не поймешь – то ли она задумалась или просто возраст такой, что не быстро отвечает. Начинаешь подсказывать. «Лолита»? «Ада»? Она говорит: «Что вы, что вы! «Даг»! «Даг» – настоящий шедевг моего бгата!» И Николая Романовича Романова спрашиваешь: «Вот скажите, смерть Николая I – это …?» – «Это было вовгемя! Это было вовгемя, что он скончался. Потому что уже надо было как-то выходить из войны. Понятно, что по хагактеру своему он не мог…». И царь Болгарии – да, очень очаровательный дедушка. Представляете, он был монархом, в 9 лет его свергли, в 1944-м, он чудом сбежал от Тодора Живкова, Георгия Димитрова и прочих ребят, а потом вернулся через полвека с гаком и стал премьером страны. Представляете, если б у нас Великий Князь Алексей Николаевич, «золотое русское сердце», как про него говорили, цесаревич, был бы у нас вместо Косыгина премьером? А это примерно соотносимо по времени, если посчитать. Спустя 50 лет после своего расстрела он бы стал главой совета министров. Вот ровно то же. Вот видите, я нашел политика, который мне симпатичен.

ИЗ ЗАЛА: Вас не раздражают постоянные вспышки фотокамер?

ГИЛЁВА: Пожалели вас.

ПАРФЁНОВ: Господи, а с чего вы решили озаботиться? Нет.

ИЗ ЗАЛА: Леонид, вы сказали, что Россия – это пожилая женская страна. А почему нет журналов для пожилых женщин?

ПАРФЁНОВ: Почему? «Аргументы и факты» – явно сделаны для пенсионеров. Вы что, хотите, чтобы было написано «Пенсионерская правда»? Никакая пенсионерка же не признает, что она… Продолжительность жизни невысока, особенно у мужчин, слой такого обывателя среднестатистического в городе Сольвычегодске, Усть-Каменогорске, Ленинск-Кузнецке, Ишиме Тюменской области, Сызрани, на станции Шарья – составляет немолодая женщина, много и трудно работавшая на производстве товаров группы «А». Это такая данность. В силу этого она любит смотреть передачи про то, чем живет Муслим Магомаев, действительно ли дочка Роберта Рождественского – известный фотограф, так ли помогает от всего какой-нибудь парацетамол, я не знаю названий лекарств. И так далее. Есть сумма каких-то вещей – известные рассказы об известных людях – такой жанр. Что думает Эдита Пьеха о своем внуке Стасе. Есть масса таких тем, которые… Ну, так живут. Это не хорошо и не плохо, в этом нет иронии, поверьте. Это и есть городская публика. У нас среднестатистический город – это 200 тысяч жителей. То есть это второй город области. Областные центры у нас побольше. Хотя разница невелика. Галич, или Углич, или Ярославль, они не бог весть как отличаются. И люди живут этими интересами. «Старые песни о главном», которые когда-то были у нас новаторским постмодернистским продуктом, в 95-м году, теперь это еженедельно. И ведет это уже Иосиф Кобзон на полном серьезе. Это все уважительно. (Говорит театральным голосом) Аэдоницкий. Стихи Пляцковского. «Серебряные свадьбы». Что же это как не «Пенсионерская правда»?

ИЗ ЗАЛА: Вы так показываете разных людей. У вас есть актерские амбиции?

ПАРФЁНОВ: Нет. Просто их без интонации не вспомнить как-то.

ИЗ ЗАЛА: Вы могли бы прокомментировать историю с «Форбсом» декабрьским?

ПАРФЁНОВ: Нет, не могу никак прокомментировать.

ИЗ ЗАЛА: Вы другие журналы не читаете или не рассказываете просто?

ПАРФЁНОВ: Читаю. Получаю все журналы, все смотрю. Почему-то вице-премьеров на обложки не вынес никто на этой неделе. Не понимаю, почему.

ИЗ ЗАЛА: Скажите, на что у вас остается время кроме журналистики? Что вы любите?

ПАРФЁНОВ: Есть люблю. Да, очень люблю покушать. Хобби – хорошо покушать.

ГИЛЁВА: Дома кушаете или в ресторанах?

ПАРФЁНОВ: Дома и в ресторанах. Нет, сам не готовлю. Последняя книга, которая меня просто потрясла – называется «Моя Италия» Джейми Оливера, английского повара. По-моему, в последней «Афише» он на обложке. Книжка раньше была, они что-то поздновато чухнулись, она была еще до Рождества.

ГИЛЁВА: Ваше последнее кулинарное открытие?

ПАРФЁНОВ: Сейчас скажу. Сегодня ж пост начался, надо про спаржу рассказывать, но у меня другое. В одном римском ресторане лоханка, в ней голубь, значит пижон (голубь – по-французски pigeon. – «Р») с артишоками, приготовлен в марсале и травах. Как вы думаете, сколько это будет стоить в 50 метрах от площади Испании? 10 евро. Все горячие – 10, все закуски – 7. Поэтому цветы кабачков, фаршированный рикотой – это 7. К вопросу о цене. Не от того, что жалко. Но вот жлобство московских ресторанов, которые с роду этого пижона так не сделают. Еще и оценят его в сороковник-полтинник.

ИЗ ЗАЛА: После ухода с ТВ у вас осталось чувство невыполненного долга?

ПАРФЁНОВ: Я никому ничего не должен. Я ж не сам уходил. Я ж не бросил свой карусельный станок невыключенным.

ИЗ ЗАЛА: А какие программы вы хотели сделать?

ПАРФЁНОВ: Чего я буду сейчас о несбыточном.

ИЗ ЗАЛА: Планов не было никаких?

ПАРФЁНОВ: Нет, что-то бы мы изменили в «Намедни». Я тогда «Намедни» делал. Мы бы что-то изменили в «Намедни». Мы были тогда на следующем таком витке, который предполагалось сделать в новом сезоне. Но его не было.

ИЗ ЗАЛА: Вы так задиристо говорили про интеллигенцию, наверное, понимали, что здесь рабочих и крестьян очень мало. Вы это нечаянно сделали или специально?

ПАРФЁНОВ: Я ж сам тоже не рабочий, не крестьянин. Я же гвоздя в стенку не вобью.

ИЗ ЗАЛА: Мне кажется, напряжение в зале после этого увеличилось. Вы специально обостряете ситуацию?

ПАРФЁНОВ: Нет. А почему я должен провоцировать?

ИЗ ЗАЛА: Мне кажется, многие обиделись.

ПАРФЁНОВ: Здесь вход свободный и мне не платят, я не вижу мотивов, по которым нужно специально обострить. Я все время занимаюсь умственным трудом. По западным меркам я – интеллектуал – ужасное понятие, да? Я вот это произвожу. Но я то полагаю, что это труд, это не на досуге о чем-то подумать. Это вынь да положь, это сроки, это технология, это задачи, это требования, это какие-то стандарты, ниже четверки с минусом не падать, планка, да еще какое-то желание прыгнуть выше головы. В общем, очень тяжелая нервная штука, которая к тому же не заканчивается в 18.15, нельзя это закрыть на ключ, уйти и об этом не думать. Это поглощает целиком, это диктует образ жизни, ты от этого несвободен, иногда это кайф, а когда-то ты злишься, потому что понимаешь, что ты прикован. Поэтому я не люблю интеллигентность как состояние, которое ни к чему не обязывает.

ИЗ ЗАЛА: Вы считаете, что духовность не нужна России?

ПАРФЁНОВ: Ой, не надо этого слова! Еще абажуры тут такие висят – как из фильма «Московская сага».

ИЗ ЗАЛА: Чем заменить можно этот термин?

ПАРФЁНОВ: Ничем не надо. Есть умственный труд, а есть неумственный труд. Давайте на этом успокоимся. Понимаете, интеллигенция была же придумана как состояние души. То есть то, чего я по профессии делаю – это неважно. Но вечерами я утончаюсь. У меня висит портрет Хемингуэя, я наливаю коньяк, слушаю «Би-Би-С»и на 25-м диапазоне и у меня есть трехтомник Евтушенко. Я утончаюсь. А что я делал в заводской лаборатории до 18.15 – это неважно. Поэтому такие заводы, такие заводские лаборатории.

ИЗ ЗАЛА: То есть, интеллигенция во всем виновата?

ПАРФЁНОВ: Я не говорю, что во всем. Я против того, когда по делу непонятно чего делали, зато вечерами состояли в обществе книголюбов. Понятно, что это не вина людей, а беда скорее, потому что они были поставлены в условия, когда что им еще оставалось, кроме того пресловутого свободного времени – высшего достояния по тому же Марксу. Что-то он очень часто приходит сегодня на ум.

ИЗ ЗАЛА: Окуджава – это тоже продукт?

ПАРФЁНОВ: Ну почему, это в определенном жанре создано, почему бы и нет? Я не вижу здесь вопроса.

ИЗ ЗАЛА: Они ничего не продавали, поэтому и не продукт.

ПАРФЁНОВ: Нет, это так или иначе покупалось. Может, там роялти и не приходили к Булату Шалвовичу, это не вопрос. Но ведь кто-то тиражировал это на кассетах. Да, это делали как продукт. Песня о Леньке Королеве, когда она дошла до Вологодской области, она реабилитировало мое имя, потому что все говорили, что нет такого имени, что я Леха на самом деле. И тут вся страна запела «Ленька Королев» и выяснилось, что такое имя есть. Это было гигантское рыночное признание. Безусловное. Этого как бы не было нигде, и при этом знали все. Что-то мне нужно было в «Мороз-рекордс», есть такая коллекция – все записи Высоцкого, мне какая-то фонограмма нужна была, я посмотрел, а там полный список всех концертов. Это страшно. Как нужно было тогда зарабатывать. Я помнил, что Высоцкий выступал во Дворце Cпорта металлургического завода в Череповце, я посмотрел – за три дня было 17 концертов! Они все были полулевые, разумеется. Там была легальная касса, а была нелегальная. Всем известно, что Жванецкий выступал за 500, а Высоцкий – за 700. Это в те времена. Представляете, заехать в Череповец в 78-м году и с 17 концертов вывезти 10 тысяч рублей при средней зарплате в140 рублей? «Мерседесов» в Москве, когда их было 5 – второй у Глазунова, третий – это нужно думать у кого, если не у посла ФРГ, у Плисецкой, да. Почему нет? Это тот еще был продукт. А что тут плохого?

ИЗ ЗАЛА: Но не воспринимали как продукт.

ПАРФЁНОВ: Вы и сейчас не воспринимаете. Когда вы идете в Большой театр, вы же не думаете о том, что вам дается продукт в упаковке – русский классический балет лучший в мире, поэтому билеты в партер 10 тысяч. Вы же не думаете про это. Ну что делать, ну такой продукт у нас. Дягилев так марку раскрутил, чего уж, придется 10 штук теперь выкладывать. Вы ж не думаете про это.

ГИЛЁВА С чем нужно журналисту бороться? Давайте уже к этому наконец.

ПАРФЁНОВ: Бороться надо, чтоб журналистика была журналистикой. Это выбор, который делает в профессии каждый. Сейчас не лучшие для этого времена, она, к сожалению, вернулась опять к состоянию того, когда журналист, то, что называли, автоматчики партии, так про журналистов тогда говорили, и это форма существования, неплохо оплачиваемая – не Бог весть что, но все-таки. Гарантирующая безбедное существование. Смысл профессии из этого ушел. Это работа служащего. За исключением «Коммерсанта», «Ведомостей», если говорить о газетах. Во всех остальных случаях это просто не является журналистикой по большому счету.

ИЗ ЗАЛА: А «Новая газета»?

ПАРФЁНОВ: Там очень много комментария. Это мнения, а не новости. Не в буквальном смысле – с пылу с жару новости. А если это какой-то тренд, тоже ведь может быть новизна. Они эту задачу перед собой не ставят, они по-другому устроены.

ИЗ ЗАЛА: Господин Новиков, известный московский ресторатор, сказал в интервью, что нам далеко до Франции, потому что у нас как раз ходят в рестораны и прочие заведения общественного питания разного уровня в основном не столько поесть, сколько пообщаться, впечатлений, себя показать и так далее. Во Франции, он уверен, ходят именно вкусно поесть.

ПАРФЁНОВ: По-всякому. То есть ходят и себя показать, но едят всегда вкусно, в отличие от Москвы. Там есть разные заведения – тратторийного уровня, по-итальянски выражаясь. А поход за высокой кухней – это и у них событие. Я последний раз в Авиньоне был в фантастическом месте – возле папского дворца, по-моему, две звезды Мишлен, – улитки с крупной зеленой фасолью в муссе из сморчков. Это – да. Ты приходишь в это именно как в Большой театр. Это было меню шеф-повара, там было шесть, скажем, позиций, небольшие порции, естественно, папское вино – «Шатонеф дю пап». Но это же не является повседневностью. Во Франции даже не так, в Италии в особенности – там прайм-тайм сдвинут. Вот в 7:30-8:00 вечера вся Италия, на которую стоит рекламу давать, она вся в ресторане сидит, кто там телевизор смотрит – бабушки-консьержки, кто? Поэтому у них идет в это время такой очень незатейливый телепродукт. Винные страны, в которых люди предпочитают сидеть в ресторанах, у них все сдвинуто на попозже. А вот в пивных странах, как в России или Англии, прайм в другое время наступает. Интересный такой феномен.

Дмитрий МИРОНЕНКО: Услышал про еду и вот такой совсем бездуховный вопрос: вы всегда очень стильно к месту выглядите…

ПАРФЁНОВ: Я никак не наряжался сегодня. Что такого-то? Рубаха и рубаха.

МИРОНЕНКО: Я слышал, что вы раньше любили Труссарди, а теперь отдаете предпочтение Смальто. Так ли это?

ПАРФЁНОВ: Просто я носил в эфире когда-то Труссарди, но это совсем было давно, это было в 94-95 году. Ну, это же спецодежда. Я в жизни не ношу пиджаки и вообще не хожу в костюмах. В те времена, когда постоянно был в эфире, наверное, могло создаваться ощущение, что этот человек к мусоропроводу тоже ходит в галстуке. Потом Кензо был. Последние сезоны «Намедни» – это Франческо Смальто. Поскольку в основном «бюстом работаешь», поэтому видны лацканы и видно, как вшито плечо, ну и галстук и рубашка. Там на самом деле вообще было два пиджака и просто менялись рубахи и галстуки, а на всех производило впечатление – бесконечная смена нарядов. Просто к серому можно надеть и холодные и теплые, в результате – тогда было зеленое, в этот раз розовое, а всем кажется, что все разное.

ИЗ ЗАЛА: Когда вы перечисляли статьи, которые вам симпатичны, мне показалось, что в заголовках уже содержится комментарий. Да?

ПАРФЁНОВ: Да, это единственное, на что мы имеем право. Вот «Уравняй и властвуй» – это единственное… Это мировая практика.

ИЗ ЗАЛА: Они тоже не беспристрастны, только с другой стороны, которая симпатична вам.

ПАРФЁНОВ: Нет. Это не так. Понимаете, какая штука, я не люблю заголовки типа «М-р Путин назначил премьером м-ра Фрадкова». Я не понимаю этого заголовка. Тогда это не газета. Тогда это бюллетень. На фиг это мне надо? Я информагентство почитаю. В заголовке максимум – это ирония, это как-то окрашено…

ИЗ ЗАЛА: Очень ярко и очень зло на самом деле. После этого статью можно не читать.

ПАРФЁНОВ: Вы ж поймите: вот вы возьмите «Ведомости», вот я читаю «Ведомости» и «Коммерсант». «Ведомости» – это не совсем мое. Мне нужно более окрашено – на уровне заголовка, на уровне подачи. «Ведомостевые» заголовки – «Два первых», это бледно по сравнению с нашим «Уравняй и властвуй». Но дальше у нас объяснение – что все вернулись опять, рокировка произошла. Мы пишем, собрав информацию. Это не наше утверждение, это складывается – вот здесь зернышко, вот тут, собрали рисунок, из этого рисунка получается, что еще месяц-два, и Медведев бы казался неотменяемым единственным преемником, так все катило, что он уже становился безальтернативным, его отрыв от Иванова стал бы совсем очевидным, и интрига кончилась до 2008 года еще. Это принижает Путина, он уже не властен, ситуация сложившаяся начинает дальше вести, логика событий. Поэтому – хопс! У нас написано, что был обнулен результат. Вот нагонялась-нагонялась температура, потом пришел главврач Маргулис – оп, и стряхнул градусник. И все. Набирайте температуру заново. Теперь все опять возвращены на стартовые позиции, и от судьи со стартовым пистолетом все опять зависит. Поэтому это «Уравняй и властвуй» передает смысл того, к чему мы в конце концов пришли. Но мы собрали информацию об этом. О том, какая растерянность в лагере Иванова, о том, как не понимают, что теперь делать с пиаром, о том, как из Минобороны будут люди переселяться в Белый дом и не очень понимают, как им там выжить среди этих гражданских интриг, которые совсем другие, чем военные, о том, как военные отнеслись к бывшему замзавсекцией магазина № 3 Ленмебельторга на улице Мориса Тореза, 40. Вот туда мы фотографа сгоняли, потому что полагали, что это важно. Мы в Питере сняли, и в пятницу эта карточка была в редакции до подписания номера. То есть надо было найти, что же это за третий магазин Ленмебельторга. Это же очень важно. «Вот она, заводская проходная, что в люди вывела ее. Босоногой девчушкой пришла сюда Анна Петровна Косых, а нынче мастером золотые руки величают ее товарищи». «Вот она какая, наша Валя. Валентина. Валентина Николаевна Голубева». Была такая дважды герой соцтруда, знатная ткачиха на ивановском комбинате. Есть такой универсальный советский заголовок – «Что у вас, ребята, в рюкзаках?». Он ко всему подходит. Есть «Слагаемые успеха», который тоже ко всему, но он какой-то беспонтовый. А вот «Что у вас, ребята, в рюкзаках?» – это…. Я могу, конечно, еще списать это на какую-то русскую традицию – что мы очень литературоцентричная страна. Конечно, мы понемногу перестаем таковой быть и по мере ухода старого поколения со сцены и из зала, как говорил Жванецкий, это, наверное, будет уходить, мы, наверное, тащим немножко свои стандарты и свои представления. Может быть, со временем оно и будет более дистиллированным. Пока этого не происходит. Я вот открываю «Роллинг стоун» – «Пусть пройдет вождь» – это заголовок про Туркменбаши. Они тоже несвободны от этого. Они тоже не могут написать что «М-р Бердымухаммедов сменил м-ра Ниязова». Но это им было бы как-то немножко скучновато.

ИЗ ЗАЛА: Вы слышали, что «Эксперт» собирается издавать газету «Русский репортер»?

ПАРФЁНОВ: Они уже третий раз переносят. Теперь это торжественно с весны перенесено на осень. Я не вижу, где эти русские репортеры, которые могут выпускать ежедневно газету.

ГИЛЁВА: Репортеры в газете «Твой День», пожалуйста.

ПАРФЁНОВ: Да ну, это одно и то же: «Алла, проходя за кулисами, сделала вид, что не заметила Филиппа». Это все время один и тот же репортаж.

ГИЛЁВА: Ну, кушают же.

ПАРФЁНОВ: Да ради Бога. Просто меня эти достижения не восхищают. Понимаете, вот американский «Newsweek» напечатал материал про то, сколько раз упускались возможности мира между Ираном и США. Вот это я понимаю. Это называется – ядерный сбор информации проведен. И не потому что про атомные объекты, а потому что там прямые ссылки. По количеству людей этого хватит на госдепартамент полный с одной стороны, а с другой стороны – на священный исламский союз национальной безопасности, как у них там называется эта структура. А в «Твоем дне» был серьезный репортаж: Медведев на новоселье Пугачевой. У нее квартира на восьмом, что ли, этаже, на Филипповском, это нужно было значит с жильцами дома напротив сговориться, занять позицию и когда она пойдет показывать витражи на окнах, таки снять. Конечно, там это все мыто, но они все вполне узнаются: Кожин, управляющий делами президента, Медведев, Пугачева и Галкин. Это надо было там померзнуть, посидеть на балконе.

ГИЛЁВА: В чисто человеческом плане что вы ждете от будущего?

ПАРФЁНОВ: Ничего не жду. Что будет, то и будет. Делай, что должен, и будь, что будет. Знаете, бессмысленно загадывать. Я же вам говорил, в какой я газете начинал работать, какой там был редактор, какой там был куратор. Как я мог представить все дальнейшее? Все как-то непредсказуемо, я не знаю, как будет меняться, честное слово. И никто не знает. Слишком мала база для анализа. Все равно рассуждают про 2008 год, а прикидывают, как это было в 99-м. Когда Ельцин сказал «Я ухожу». Ну не так же будет. А другого прецедента поскольку нет, то все опять представляют, как кого-то достанут из обшлага и скажут – «Люби его, Россия».

ГИЛЁВА: У вас опять все связано с внешними событиями получается.

ПАРФЁНОВ: Мы говорили про профессию. Без изменения политического рисунка, серьезного изменения в российских СМИ, конечно, не произойдет. У Серой Шейки так мала проталинка оставшаяся, что уже никакого размаха крыльев быть не может, пока ее не подрастопит.

ГИЛЁВА: Для себя, как человека частного, что вы ждете?

ПАРФЁНОВ: Я уже говорил, я инвалид профессиональный, в моей жизни слишком много зависит от этого ремесла. Почти все, так или иначе. Остальное – это то, что называется свободное время. Все равно, когда я начинаю задумываться о своем будущем, я сначала представляю профессиональное и будущее своих коллег – ситуации для самореализации. Ничего другого мне в голову не приходит при слове «будущее».

ГИЛЁВА: Жизнь – это игра или все очень серьезно?

ПАРФЁНОВ: Немедленно должна прийти записка «Верите ли вы в любовь?», и тогда вечер удался.

ИЗ ЗАЛА: А вы верите в любовь?

ПАРФЁНОВ: Вот. Вот оно!

ГИЛЁВА: Вас же все равно как учителя жизни немножечко воспринимают.

ПАРФЁНОВ: Не надо так воспринимать. Давайте какие-то конкретные вопросы.

ИЗ ЗАЛА: У вас есть блог в Интернете?

ПАРФЁНОВ: Нет. Я не понимаю, зачем это делать. Меня все уговаривали, но нет.

Ирина БорисовнаПАПЕРНАЯ: Извините за политический вопрос, но меня это мучает. Как коррелируется зажигательная речь нашего президента в Мюнхене в связи с назначением директора мебельной фабрики Сердюкова, ведь по его речи, мы должны строить ракеты, повышать…. Ведь кругом враги, ужас. А как же он не боится назначить? Как это произошло?

ПАРФЁНОВ: Понимаете, подлинным министром обороны является Путин Владимир Владимирович. Так же как и подлинным министром иностранных дел. Никаких признаков того, что он собирается не влиять на ситуацию и не быть министром обороны, иностранных дел и нашим всем-2, ничего такого нету.

ИЗ ЗАЛА: Ну, американцы же не будут бояться такого назначенца.

ПАРФЁНОВ: Почему? А Гейтс тоже в армии не служил, как и Рамсфельд.

ПАПЕРНАЯ: То есть, как он сказал, вообще-то мне нужен там человек, который финансы знает хорошо, так?

ПАРФЁНОВ: Мы тоже об этом писали, там получается, что за меньшие деньги Индия у нас покупает больше оружия, чем наши родные вооруженные силы у производителей вооружения. С этим там надо что-то в консерватории подправить, несомненно. Так что там это не лишено резона. Разумеется, для гонора генеральского это пощечина, оскорбление… Мы с этого начали свою публикацию – с того, что на сайте Министерства обороны его биография начинается с 2000 года. Они не могут это вот вымолвить, да? Про «Ленмебельторг». Это официальный сайт – родился, крестился, ни года не должно пропускать. Нет, вот родился и потом в 2000 году поступил в налоговую службу. Все.

ИЗ ЗАЛА: Улица Тореза – это где?

ПАРФЁНОВ: Проспект Мориса Тореза. Это метро «Площадь Мужества», которую размыло, и не знаю, восстановили ли. За метро «Лесная», это глубокие задворки Выборгской стороны. Такая вполне себе спальная глухомань.

ИЗ ЗАЛА: Рекомендации спускались сверху в советское время. А сейчас как они поступают?

ПАРФЁНОВ: Много разных. Есть прямые совещания, есть какие-то указания, есть отбор людей, которые сами понимают. Мы же видели, как сначала раскручивали блок «Родина» перед выборами, а потом, поняв, что перенадули и этого получается многовато, стали назад сдувать.

ИЗ ЗАЛА: А смысл этих рекомендаций не изменился?

ПАРФЁНОВ: Он не меняется в принципе. Кто хозяин, тот и заказывает музыку. Это не меняется. Дальше – там могут быть детали, прямо, косвенно, особо сообразительного, кого-то убрали, этого поставили, этот чаще спросит, этот впереди паровоза бежит, перебивает, даже больше, не успели подумать, а он уже, и даже перегнул палку. Это по-всякому бывает.

ИЗ ЗАЛА: А может так быть, что свободы не случится и надо будет успевать линять отсюда?

ПАРФЁНОВ: Знаете, я как-то никогда в этой категории не размышлял. Не знаю. Это каждый выбирает, наверно, границы не закрыты же.

ИЗ ЗАЛА: Часто историки говорят о том, что новый плохой строй становится хуже предыдущего…

ПАРФЁНОВ: Не знаю. Странно, я не встречал это как непременное правило, по-моему, в истории вообще нет абсолютных правил, а во-вторых, это же не вопрос выбора судьбы, слава Богу, сейчас, когда можно выезжать и возвращаться, жить на две страны или на три, то я тут не вижу никакой проблемы.

ИЗ ЗАЛА: А вдруг нельзя?

ПАРФЁНОВ: Ну что вдруг? Вдруг! А вдруг бенгальский тигр выскочит? Клуб-то китайский. Всякое может быть. Янцзы сейчас разольется, мало ли что бывает. Летчик спикирует. Вдруг бывает, знаете, что?

ИЗ ЗАЛА: Я к тому, что можно не успеть уехать.

ПАРФЁНОВ: Так вы сделайте это сейчас в таком случае. Вот и все. Огромное количество людей и не по политическим причинам живут себе на Западе, это же не 75-й год, когда уезжали и прощались навсегда, потому что уходили как в загробный мир. Я вообще не вижу никаких проблем.

ГИЛЁВА: По-моему, это такой оптимистичный конец. Когда может быть все что угодно, и необязательно плохо. Жизнь полна неожиданностей, и давайте думать, что приятных. Это был Леонид Парфёнов.

ПАРФЁНОВ: Спасибо.

«Китайский летчик
Джао Да»
м. «Китай-город», Лубянский проезд,
дом 25

info@razgovorchiki.ru

info@razgovorchiki.ru

«Китайский летчик
Джао Да»
м. «Китай-город», Лубянский проезд,
дом 25