Архив

Разговорчики №11. 12 мая 2005 г.

Сергей Доренко.

Тема: «Я, Сергей Доренко…»

АННА ГИЛЁВА: Здравствуйте, это Анна Гилёва и проект «Разговорчики». Сегодня в «Разговорчиках» участвует человек, снискавший славу телекиллера. Это Сергей Доренко.

СЕРГЕЙ ДОРЕНКО: Это статья «Императивы» (показывает). Я в Ставрополе ждал машину. Ее обещали в 11, а подали в 2, и я со злости написал статью, т.е. написал ее случайно. Но, тем не менее, в этом тексте все не случайно.

ГИЛЁВА: Вы хорошо подготовились к встрече, раздаточный материал принесли.

ДОРЕНКО: Да. Для того чтобы его быстро написать, потребовалось прежде думать. И потом в Москве я его сделал как что-то, во что можно класть счета за электричество селянам и не быстро выбросить: подготовил его как папочку и раздавал. 8 тысяч экземпляров раздал, и что-то осталось у меня в гараже. И я сейчас подумал, что будет очень кстати, если захвачу.

ГИЛЁВА: Это то, что было напечатано в газете «Завтра»?

ДОРЕНКО: Да, в газете «Завтра» у Проханова. Но я столько экземпляров газеты не смог заполучить.

ГИЛЁВА: Для начала хочу вам задать вопрос, который меня очень волнует. Я вспоминаю программу «Время», и вы мне тогда казались практически монстром. Я вас лично вижу второй раз в жизни, и вы мне глубоко симпатичны. И я вот думаю: это был такой образ, имидж, или вы как-то изменились за это время?

ДОРЕНКО: Я вообще волнуюсь перед камерой, и когда я перед камерой, я немножечко мобилизуюсь и со страху становлюсь строже, мне так кажется. Потому что камера заставляет трепетать. А так я не знаю. Я не видел ни одной своей программы, по правде говоря.

ГИЛЁВА: А почему?

ДОРЕНКО: Есть такой способ реализации, когда недожигаешь себя. Вообще, акт творчества — это акт самосожжения в каком-то смысле. И поэтому когда ты себя недожигаешь, приходишь домой и долго смотришь запись на VHS и обсуждаешь с женой, тещей: «А здесь я как?» Я знаю таких людей, которым говоришь: «Знаешь, старик, вот здесь в подводке можно было так-то», а он отвечает: «Сейчас я домой приду, и мы всей семьей будет смотреть». Есть такой ведущий, я не буду фамилию называть.

ГИЛЁВА: Правда?

ДОРЕНКО: Да, он говорит: «У меня семья пишет VHS, я сейчас приду домой, и мы все отсмотрим».

ГИЛЁВА: Такой худсовет.

ДОРЕНКО: Да, худсовет: теща, жена, кошка, собака. И они смотрят, как он там брови сделал. Мне кажется, это свидетельство недосгорания, человек в эфире не сгорает. Вот когда человек в эфире сгорает, он полностью опустошен. Он отдает себя в акте творения, и он не может снова на это любоваться. Максимум, на что он способен — это отвернуться и закурить. А некоторым нравится продолжать любоваться. Я никогда не видел своих программ.

ГИЛЁВА: Тем не менее, когда вы работали, чья оценка была для вас важна: близких или коллег?

ДОРЕНКО: Людей.

ГИЛЁВА: Каких?

ДОРЕНКО: Обычных людей.

ГИЛЁВА: А как вы узнавали эту оценку?

ДОРЕНКО: Рейтинг, сумасшедший рейтинг. В рейтинге есть собственно рейтинг и доля. Доля от потенциальных зрителей и от тех, у кого в данный момент включен телевизор, кто сейчас смотрит. Потому что есть люди, которые не смотрят телевизор. У меня была доля 52% от тех, кто смотрит телевизор. Что тут еще сказать?

ГИЛЁВА: Вы тогда чувствовали собственную значимость?

ДОРЕНКО: Был такой рейтинг доверия, это мне Ксения Пономарева, которая руководила ОРТ, приносила. Это я не знаю, кто считал, по-моему, Фонд Саши Ослона «Общественное мнение», но я не ручаюсь. Она сказала, что у меня в Сибири рейтинг доверия выше, чем у православной церкви. Это было интересно, мне это показалось забавным. Конечно, это влияет. Когда решительно все газеты писали только обо мне, когда некоторые значимые политические деятели не упускали возможности поговорить обо мне в эфире ли, выступая ли публично, мне тоже становилось трудно поддерживать разговор какой бы то ни было, если разговор не обо мне. (Смех). Нет, сейчас я совершенно спокойно поддерживаю разговор не обо мне. А в то время, я помню, был период, когда я ужаснулся, я сказал сам себе: «Черт, ребята, мне вообще ничего не интересно, кроме как о себе говорить». И я сказал себе, что так невозможно, что так не должно быть, это абсурд, так можно свихнуться.

ГИЛЁВА: Когда вы перестали работать, было ощущение заброшенности?

ДОРЕНКО: Я себя всегда выкорчевывал из берлоги с огромным трудом. Для меня выйти из дому… Да что я рассказываю — вы же знаете. Мы же столько с вами договаривались перед тем, как я все-таки сюда пришел. Я как к женитьбе к этому готовился: прийти или не прийти. Уже за шаг до «Летчика» была мысль уйти, и если бы не дождь… Я берложное существо такое, лелеющее свою интроверсию. И мне очень трудно ходить на работу. По возможности я стараюсь не читать газет, у меня нет антенны телевизионной дома уже много лет, это правда. Но какое-то время назад у меня был «Космос», который мне подарили случайно. Я встретился в приемной с человеком, который сказал: «Я — директор «Космос-ТВ», оставьте свой адрес». Бум, приехали какие-то люди, зарядили мне «Космос», причем бесплатно. И когда я жил на той квартире — а там до сих пор стоит бесплатный «Космос», то я смотрел Discovery и Animal Planet, другие каналы я не смотрел, их попросту не было. Такой настоящей антенны, которая принимает наши каналы, у меня никогда не было.

ГИЛЁВА: Какой же у вас источник информации?

ДОРЕНКО: Интернет. Вот я зашел к вам, здесь хорошее место, Wi-Fi. Я сразу зашел на Lenta.ru, посмотрел последние новости. Я так удивился. Везде у меня требуют пароль, а здесь без пароля. Так что Интернет. Я читаю сразу очень много. В Favorites у меня Izvestia.ru, Kommersant.ru, сайт «Независимой газеты», Gazeta.ru, Newsru.com. Я по ним пошел и дальше до украинских источников. Пробил все, более или менее становишься информированным, но к середине дня опять надо смотреть. И «Эхо Москвы» в машине постоянно. Этого достаточно.

ГИЛЁВА: Вы контакты с прессой сейчас ограничили или вы всегда их ограничивали?

ДОРЕНКО: Когда даешь интервью корреспонденту-женщине, она придает такую стилистику речи, что у меня полное ощущение, что она беседовала с женщиной. Она сглаживает синтаксис, а мой синтаксис рваный, он всегда незакончен, он всегда распрямляющаяся пружина, которая потом рвется ни с того, ни с сего. И никто так не пишет. Была одна девушка в «Коммерсанте», Алена Бородина, она писала адекватно, т.е. она писала таким рваным, странным, непонятным…

ГИЛЁВА: Это происходит при переводе из диктофонной записи в текст?

ДОРЕНКО: Они пишут это на диктофон, потом якобы переписывают. На самом деле они делают из моей речи свою, потом просят завизировать, я говорю, что это чушь, и все. Потому что как это можно визировать? И они эту чушь публикуют. И поэтому я не соглашаюсь на интервью обычно. Или я сам пишу по е-mail ответы. Вы мне вопросы, я вам ответы. При разговоре трудно, потому что они все меняют.

ГИЛЁВА: Вы считаете себя публичным человеком?

ДОРЕНКО: Есть какой-то публичный человек и я. Это два разных человека. Когда я работаю, я выхожу на люди, есть такая точка зрения, что я могу убеждать людей, если захочу. И когда я ездил по деревням, я убеждал людей голосовать за коммунистов, убеждал людей по-разному. И там же очень много слоев, надо послать мессидж на много-много людей, как по телевидению. Вы должны адресовать что-то человеку из электрички. Какие-то группы вы играете от стенки, т.е. не прямо в лузу бьешь, т.е. вы бьете так, чтобы он сказал: «Нет, это ерунда», и сделал, как я хочу. Кого-то вы играете впрямую. Вот это все вместе. И когда я так работаю, я очень быстро устаю, и стараюсь работать как можно меньше. Поэтому сказать, что я стремлюсь к этому, я не могу так сказать. Быстро выдыхаешься, и надо отсыпаться дня три.

ГИЛЁВА: Я недавно делала интервью с вашим начальником Алексеем Венедиктовым. Задала ему вопрос, может ли и должен ли журналист менять мир? Он сказал, что цель и задача политика менять мир, а если такая цель у журналиста, то ему нужно менять профессию.

ДОРЕНКО: Публицист должен менять мир. Дело в том, что
журналистика — очень широкая сфера. Я вообще отношусь к жанрам как ригорист. Не знаю, может, вам доводилось видеть кого-то из программы «Время», когда я был ее руководителем? Если вы знаете людей из этого коллектива, а 530 человек тогда работали со мной, я запрещал им даже прилагательные употреблять. Мне казалось, что жанр — это абсолютно строгая вещь. Если вы работаете в жанре новостей, вы не имеете права говорить вообще ничего, кроме пяти W: Who? What? When? Where? Why? И главная, единственная, центральная задача, все остальные факультативные — это быть свидетелем. Суть репортажа заключается в том, что человек выходит к вам и говорит: «Я — свидетель, клянусь», кладет руку на Библию. Все остальное, что он вам сообщает, есть факультативная вещь. Пока ты свидетельствуешь, ты не имеешь права никакой отсебятины пороть, ничего за кадром оценивать. Вообще лучше ничего не оценивать. Все-таки остается еще поле для выражения и реализации личности: отвечая на вопрос Why?, вы все-таки подбираете синхроны сторон. И в монтаже вы можете сделать так, что одна из сторон выглядит несколько убедительнее другой. Здесь есть простор для манипуляций и махинаций. Но все равно это ловится, и в какой-то момент вы понимаете, что это стиль этого конкретного журналиста. Когда касается новостей, Венедиктов прав, безусловно. Что же касается публицистической работы, то я призываю всех обратиться к такому знаменитому русскому автору, как Белинский, который только что матом не крыл. Обратитесь к неистовому Виссариону, который из Баден-Бадена проклинал Гоголя, сидящего в Риме, как следует описывать русского мужика. Мне очень нравится география: из Баден-Бадена в Рим, что русский мужик не таков. Поэтому публицистический стиль чем ярче, тем лучше. Если у вас нет тринитротолуола, а есть пластит, это гораздо лучше.

ГИЛЁВА: А вы лично меняете мир? Вы же, наверняка, себе этот вопрос задавали.

ДОРЕНКО: Я, как субъективный идеалист, считаю, что каждый из нас его просто созидает ежемоментно. Мы не можем ничего менять, мы его созидаем.

ИЗ ЗАЛА: Зачем вы пошли в политику?

ДОРЕНКО: Я понял, что коммунистов будут добивать. Нет, не из сочувствия, сочувствие унижает. Мне казалось, что это — гиблое дело, как раз поэтому.

ГИЛЁВА: Есть же такая позиция: быть всегда на стороне слабых.

ДОРЕНКО: Ну, не совсем так. Просто я понял, что их будут бить. Я понял, что это очень точно будет и страшно актуально: вступить в коммунистическую партию и драться за красных. Левая идея в России не должна быть добита и не должна быть отдана демагогам, которые сейчас… Со времен Сталина русские коммунисты были скорее правыми консерваторами и патерналистами в этой связи, чем левыми либералами ленинского призыва. Ленин, конечно, левый либерал, а Сталин, конечно, правый консерватор и патерналист. Т.е. его забота о народе носит патерналистский характер, она не носит характер самодеятельности снизу, востребованность через советы и всю эту реально действующую машину. А это все превращается в мишуру, и папа, отец, великий отец снабжает людей зубными щетками, прививками, наказаниями. И все-таки. Поздние советские коммунисты остаются этатистами (etat фр. государство. — «Р.»), не столь жесткими, как Сталин, но все-таки этатистами.

ГИЛЁВА: Поясните, пожалуйста, что такое этатист.

ДОРЕНКО: Государственник. Де Голль — этатист, Муссолини — этатист. Поздние советские коммунисты времен Суслова оставались этатистами правого толка, на мой взгляд. Вплетая в этатизм культурный традиционализм и православие, например, что кажется диковинным для левого либерала. Это правда. Но массив левых и голосующий за КПРФ не обязательно весь этатистский. Для меня существенно не то, что три-четыре, даже пятнадцать дядей в ЦК все-таки скорее этатисты и патерналисты. Для меня существенно, что когда я приезжаю к людям, голосующим за левые ценности, голосуя за коммунистов, я объясняю им свой коммунизм.

ИЗ ЗАЛА: А в чем заключаются левые ценности для вас?

ДОРЕНКО: Левые ценности заключаются в… Дальше можно дробить и деривативы могут быть, а база совсем простая и состоит из двух вещей. Первое — солидарность …

ИЗ ЗАЛА: Кого с кем?

ДОРЕНКО: …членов общества. Людей.

ИЗ ЗАЛА: Угнетаемых? Кого кем?

ДОРЕНКО: Членов общества. Секундочку, вы не даете мне договорить, и тогда не узнаете самого главного. Вообще, в любом обществе солидарность, в том числе угнетателей и угнетаемых… Вы правы, потому что есть теории солидаризма, современные теории солидаризма, которые учитывают солидарность угнетателей и угнетаемых. Это, безусловно, левый центр, я бы так сказал. От левого центра до ультралевых — это всегда солидарность членов общества и социальная ответственность: горизонтальная и вертикальная, т.е. власти, правящего класса перед низами и общества в целом. Вот и все. Дальше идет отношение к собственности: нужно ли, чтобы была национализирована собственность и какая, например, ларьки по чистке обуви не должны, а нефть должна, и дальше идут споры. Глазьев говорит, что нужно повысить природную ренту, а Зюганов говорит, что нужно национализировать углеводороды. Но это уже споры. А самое существенное, о чем никто не спорит, — это социальная ответственность. На другом плане нам противостоит общество чемпионов, где чемпион забирается на голову всем остальным. Чемпион имеет право на все, победителей не судят. Вот что противостоит. Где конкуренция приводит к социал-дарвинизму в гротескной форме.

ГИЛЁВА: Меня очень долго напрягали разговоры о политике, и я объясню, почему. Мне были больше близки разговоры о смысле жизни, потому что там было понятно, что я могу сама лично изменить. А с политикой — странно. Что конкретно я могу сделать? Или мы отвыкли, потому что инструмент выражения политической воли — это выборы, а мы не верим, что там от нас что-то зависит, и какое это имеет отношение ко мне?

ДОРЕНКО: Прямое. Не надо никуда идти, надо об это просто думать.

ГИЛЁВА: Что нужно делать? И еще такой момент: есть где-то люди, которые что-то делают или я на своем месте — учитель, журналист, архитектор, не важно, — могу что-то сделать, чтобы мне, моим окружающим, моему государству было хорошо?

ДОРЕНКО: Я объясню, очень простая вещь. Я двигаюсь на автомобиле с водителем. У меня люди на даче что-то ремонтируют. Нужно просто мыслить в неких иных параметрах. Нужно мыслить в параметрах солидарности, взаимной ответственности, и исторический горизонт немножко открыть для себя. Просто думать, что с Россией сейчас, что будет через сто лет? Взять срок 50-100 лет и смотреть, что будет, не через десять лет, смотреть, как летчик на посадке.

ГИЛЁВА: Это же невозможно.

ДОРЕНКО: Так нужно жить. Ужас в том, я об этом говорил только что по радио, что Москва слезам не верит. Надо постоянно верить слезам — первое, это очень важно. Потому что пока мы не верим слезам, мы сволочимся друг с другом, и мы превращаемся в общество чемпионов, мы проходим мимо друг друга. Давайте смотреть друг другу в глаза, верить слезам, пропускать друг друга, быть предупредительными.

ГИЛЁВА: Это такие общечеловеческие ценности.

ДОРЕНКО: Бросая окурок, надо помнить, что вы бросаете его на Россию. «Вот ты сейчас плюнул куда, мне интересно?», — я у рабочих спрашиваю. Он мне отвечает: «Я плюнул в кусты». Я говорю: «Спокойно, это Россия, чтобы ты понимал». Никакой другой нет. Есть некая астральная Россия, которую ты любишь, и готов меня зарезать, если я что-то плохое скажу, но ты в нее только что плюнул. Извини, пожалуйста. Я — нет, а ты — да. Вот. Надо постоянно об этом думать, в рамках солидарности, что мы вместе и мы вместе на сотни лет. Это тоже абсолютно важно. И больше ничего. И тогда появится общество, а ничего больше не надо. Дальше. В России нет общества, или оно незрело. Что это значит? Что мы не обсуждаем все эти жгущие вопросы между собой. Что у нас отняты современные инструменты обсуждения общественной жизни: телевидение, а радио осталось одно. Газеты еще не все подмяты. Таким образом, мы не видим политической жизни и общественной жизни вообще, она стремительно уходит к нулю. А значит, она автоматически выплескивается на улицу. Вы думаете случайно Авангард красной молодежи? Думаете, это на американские деньги создается? Сейчас я про Киев расскажу. Все думают, что это все американцы. Нет. Вы думаете, это отчего происходит? Это происходит ровно потому, что мы лишены иной политической и общественной жизни. А если мы ее лишены, поколение не может себя реализовать иначе, как на улице. И выходя на улицу, люди гражданственные обнаруживают, что рядом с ними на улицу выходят маргиналы, маньяки, агрессивные разные люди, которые в принципе хотят кого-то побить, но заодно, если есть возможность, под флагом побыть. Т.е. выходят и гражданственные и гиперактивные персонажи, и в силу того, что они вместе находятся на улице, вместе они становятся радикализированнее, чем если бы они были канализированы в нормальные формы демократии: если бы они могли в парламенте, к Савику Шустеру могли бы пойти или хотя бы посмотреть, как Савик Шустер с кем-то общается. И со-быть, со-жить этому процессу, и сказать: «Этот выражает мою точку зрения, вот молодец, как он умыл всех!» И тогда мы реализованы как общественное существо. Но в обстановке общественного и политического вакуума мы не реализованы и выплескиваемся на улицу. И поэтому нужно говорить о политике сейчас, и говорить о политике в рамках самореализации.

ГИЛЁВА: В смысле?

ДОРЕНКО: Я не говорю вам: давайте все сейчас займемся политикой. Просто другого способа быть не осталось. Как поколение может себя выразить? Если вы не чьи-то дети, если вы не знаете, кому отнести и занести портфельчик, а у многих молодых сегодня занести нечего, просто они не успели украсть, они пришли, а до них все украли, чуть-чуть опоздали, то реализовать они себя не могут. В политической вертикали не могут, потому что там уже все схвачено, в бизнесе не могут, потому что там тоже. Везде все схвачено, молодежь где мы увидим? На улице.

ГИЛЁВА: Хорошо. Что может рядовой член общества сделать, чтобы…. Что от него зависит? Что зависит от каждого человека в данной ситуации?

ДОРЕНКО: Во-первых, зависит все, во-вторых, не надо ничего… Понимаете, я не могу говорить вам, что нужно планировать. Я могу сказать про Киев. Я в Киев приехал в июле прошлого года помогать коммунистам. Как частное лицо. Помогать Петру Симоненко. Мы с ним увиделись. Я говорю: «Петр Николаевич, давайте я своим путем пойду, вы своим. Чтобы мы друг друга не компрометировали, вы и я утверждаете, что этой беседы не было». Потому что он думский деятель, ему не выгодно, чтобы эта беседа была, потому что могут заподозрить, что мы согласовали планы. А мы их не согласовывали. И для прессы говорим, что не было этой беседы. Я начинаю на востоке, каждый действует отдельно, я беру машину и еду на восток. Мне это ничего не стоило, потому что у меня там родственники, очень выгодно, потому что я их сразу навестил, в Донбассе. И я начал агитацию. Когда я начал работать, уже вторую встречу с людьми мне запретили. И я уехал оттуда, решив, что Янукович всех упаковал, Кремль там сидел, Дмитрий Медведев там сидел. Медведчук и Медведев совместно вели эту кампанию. И я уехал на Мальдивы, весь ноябрь был на Мальдивах, погружался там. И не верил во всю эту революцию, во все эти выборы. Потому что думал, что понятно, что за выборы, у нас же были такие выборы. Потом сидя на Мальдивах, я вдруг узнаю из Интернета, что там какие-то люди выходят на улицу. Я стал звонить, менять рейсы, выдумывал всякие истории, угомонился, потому что через 2 дня все равно был мой самолет. Я прилетел 1 декабря в Киев. Что там было? Палатки. Когда они проводили акцию «Кучму геть!» («Украина без Кучмы») 3 года назад, у них были эти палатки, они их ставили, они их никуда не дели.

ИЗ ЗАЛА: Все же считают, что американцы купили палатки.

ДОРЕНКО: Такие драные палатки? Где ж в Америке их купить? Разве что в Голливуде. Такие солдатские, огромные. Это мороз, и Луценко, нынешний министр внутренних дел, который организовывал эту акцию «Украина без Кучмы», спрятал эти палатки. Дальше. Людей тренировали, не будем наивными, людей тренировали два года. Я думаю, в пионерлагерях, в домах отдыха. Активистов «Украины без Кучмы» все время собирали, грели, тренировали, им читали лекции, их учили. Давайте предположим фантастическую цифру, что их было 10 тысяч человек. Хотя я думаю, меньше. Но давайте предположим 10 тысяч. Внутренние войска, которые двигались на Киев, вынесли этих 10 тысяч человек за руки, за ноги совершенно спокойно за один вечер. Вообще нет проблемы. Всю историю решил Киев, когда вышел миллион человек на улицу, и все. Я к чему это говорю? Можно тренироваться сколько хочешь, но самое существенное — это когда выходит миллион человек, которым точно — миллиону — никто не платил, просто нет даже таких касс, чтобы миллиону заплатить, представьте такую очередь в кассу.

ИЗ ЗАЛА: Как вы оцениваете сегодняшнее телевидение?

ДОРЕНКО: Я читаю статьи телеобозревателя Ирины Петровской и по ним сужу, что у нас сейчас развивается документальное кино. Сам не вижу, даже жалею, что не вижу. У меня нет антенны, и для чистоты жанра я ее не ставлю. Жена просит все время, но я — нет, я DVD смотрю. Кстати, одно время говорили, что надо смотреть Парфенова. И в 9 вечера, когда жена мне сказала, что сейчас надо смотреть Парфенова, потому что очень смешно, я поставил ей «Мистера Бина». Роскошно заменяет Парфенова!

ГИЛЁВА: Вам не кажется, что вы своей теледеятельностью испортили себе репутацию?

ДОРЕНКО: Нет. У меня репутация супер. Я пять лет не работаю на телевидении, но обо мне продолжают говорить, достаточно запросить любой поисковый ресурс.

ГИЛЁВА: Т.е. вы заработали себе хорошую репутацию?

ДОРЕНКО: Как профессионал, безусловно. А как человека меня вообще никакие репутации не интересуют. Потому что я живу наедине с собой, в абсолютной интроверсии. А у персонажа репутация шикарная. Я формально запрещен на телевидении. Меня приглашали до последнего времени. Причем говорят: «Вползи как-то через игру, бочком, и вроде ты уже здесь. Отработаешь в игре месяц-два, пять, год, смотришь — что-нибудь еще тебе дадим. И ты де-факто легализуешься». Потом еще меня на какой-то остров есть тараканов звали. Тоже говорили: «Поезжай на остров, и мы тебя так легализуем, что ты уже в кадре. Сначала ты в плавках, потом появился в игре, а потом…». Я посмотрел на этих ребят, хорошие ребята, теленачальники, не мои друзья, но симпатизанты, нормально, сочувственно ко мне относятся. Я им говорю: «Ребята, да я себе уже все доказал. Зачем мне вползать куда-то? Для чего? Чтобы что?» Они говорят: «Для того, чтобы ты тоже был в профессии, чтобы ты был рядом с нами». Я им говорю: «Ребята, настанет день, и я буду счастлив, что я не был вашим соучастником». Поэтому будьте там, а я в белом.

ГИЛЁВА: Вас в журналистской работе что больше всего мотивирует?

ДОРЕНКО: Какая-то самореализация. Сейчас уже нет, старше стал, и я уже не себе доказываю, а превращаюсь постепенно в проповедника такого на радио. А раньше, конечно, самореализация. Я заводил себя перед эфиром страшными воплями, от которых содрогались аппаратные. Шел по коридору и орал: «Думать быстро! Позитивно! Пленных не брать! Пленных не брать!» Заходил в студию, на них тоже орал: «Всё! Пошли-пошли! Эфир!»

ГИЛЁВА: Это был персонаж или это были вы?

ДОРЕНКО: Ну, наверное, это был и я, и персонаж одновременно.

ГИЛЁВА: Вы на своем сайте очень много рассуждаете о религии.

ДОРЕНКО: Некоторые догматы веры меня не устраивают в авраамической традиции. В иудейской, христианской, исламской традиции меня не устраивали некие фундаментальные вещи. Признание существования Сатаны не могу признать, и признание сотворенности мира и отделение твари от творца — не могу признать. Т.е. в иудейской, христианской, исламской, вообще в авраамической традиции тварь отделена от творца: тварь сотворена, и с этих пор она обладает свободой выбора, а творец сам по себе. Вот это я не могу понять. Т.е. творец сотворил и чего? Просто анализирует, как себя ведет тварь? В смысле, тварь приближена к его идеалам или нет, или она следует идеалам Сатаны? Мне непонятно, что в авраамической традиции, особенно христианской, Князь Мира Сего — Сатана. А Царствие Его не от Мира Сего. Таким образом, в этом мире мы всегда в руках Сатаны. И все эти рассуждения, а их очень много, и несогласия привели меня к исследованию восточных религий. Меня не устраивает по-прежнему в буддизме, так же как и в христианстве, что мир — это юдоль страданий. И буддист, так же как христианин стремится расстаться с этим миром, потому что этот мир не может его устроить никак, потому что это мир, где правят страсти, а для буддистов это тоже самое, что Сатана. Я стал встречаться с китаистами, обсуждать с ними учение даосизма не как ритуал, потому что это шаманство, а в философском смысле, и я пришел к какому-то синтетическому мировосприятию, схожему отчасти с учением Даоса и с собственным прочтением пантеизма. Моя максима: не Бога нет. Вас тоже нет. Прикладные выводы из моей максимы те же, что и из «Бога нет».

ИЗ ЗАЛА: Вы верите в официальную информацию?

ДОРЕНКО: Верить надо в Бога, а не в теракты, и верить нужно не в телевизор точно, потому что вера в телевизор — наипаскуднейшая из вер. И что верить? Мы должны знать — вот в чем загвоздка. Потому что знать и верить — это разные вещи.

info@razgovorchiki.ru

«Китайский летчик
Джао Да»
м. «Китай-город», Лубянский проезд,
дом 25